Родная речь, или Не последний русский. Захар Прилепин: комментарии и наблюдения

Главный герой «Обители», Артём Горяинов, парень из московского Зарядья, попал в СЛОН за отцеубийство. Отца он «любил больше всех на свете»; тема отцовства для Прилепина — одна из главных и болезненных, и едва ли выбор преступления — произволен. Да и достоевские отцеубийцы учитывались.

Артём — «философский русский», эдакий сын лагерного полка, необыкновенно легко и как бы без усилий находит себе врагов, но ещё больше — покровителей, опекунов и вожатых. От Фёдора Эйхманиса и владычки Иоанна до взводного и бывшего милиционера Крапина («навоевал целую гроздь орденов в Отечественную») и ленинградского поэта Игоря Афанасьева, который претендует на вакансию не отца, но старшего брата.

Подобный феномен описал Лимонов в рассказе «Коньяк „Наполеон“»: дядьки в возрасте и на чужбине (то есть в чём-то аналогичной лагерю и войне ситуации) страшно любят это занятие — учить жизни молодых мужчин собственного племени.

А учить есть чему — гуру Февраля и Октября, последователи Христа и Антихриста, ересиархи и позитивисты, вырванные из неостывшей реальности 20-х и брошенные в плавильный соловецкий котел, который ещё и нагревается особой индукцией от мощей Савватия, Германа и Зосимы, медленным огнём особого соловецкого православия, торопятся, как всегда, сделаться ловцами человеков. Сделать народ последним аргументом.

Народ же — в лице Артёма — всем невесёлым наукам предпочитает странную тактику быть никем и всем, самим собой, участвовать в беспощадной и общей мистерии, но при этом всегда с возможностью отклониться от режиссёрского замысла.

Такого не прощают:

— Я любил тебя за то, что ты был самый независимый из всех нас, — сказал Василий Петрович очень просто и с душой. — Мы все так или иначе были сломлены — если не духом, то характером. Мы все становились хуже, и лишь ты один здесь — становился лучше. В тебе было мужество, но не было злобы. Был смех, но не было сарказма. Был ум, но была и природа… И что теперь?

— Ничего, — эхом, нежданно обретшим разум, ответил Артём.

А роман Захар Прилепин написал, конечно, патриотический. Не в декоративном, а в самом изначальном смысле — полный беспокойной любви к своему. Просто забрал шире, максимально широко, от привычной любви к берёзкам, крестам и могилам (которые по-киношному укрупняют движущиеся пейзажи «Обители») до футуризма левого проекта, демонологии чекизма и бетонного фундамента консервативных ценностей.

Галина Юзефович

критик, преподаватель [ «ART1», 15.04.2014]

Конечно, при желании в «Обители» можно уловить отзвуки актуальности — особенно в этом смысле интересна поголовная увлечённость зэков харизматичным, могущественным и загадочными начальником лагеря Эйхманисом, аналогом бога на земле и воплощением самого эйдоса власти — притягательной и пугающей одновременно. Однако к чести Прилепина следует признать, что писался роман очевидно не для этого. «Обитель» актуальна примерно в том же смысле, что и «Лавр» Евгения Водолазкина — как книга на все (ну, или по крайней мере, на очень разные) времена. Этим романом Прилепин выписывает себе своеобразную вольную — после «Обители» ему, пожалуй, можно и дальше делать то, что он делает, и говорить то, что говорит. Нравится нам это или нет — уже неважно. По-настоящему большой писатель имеет право быть таким, каким хочет.

Пожалуй, главное достоинство «Обители» — это именно её многолюдство. Сотни персонажей, очерченные когда скупо, а когда, напротив, прописанные с добротной соцреалистической подробностью, создают ощущение большой, дышащей, копошащейся, говорящей разными голосами, глядящей на читателя тысячами глаз толпы. Загнанная в тяжёлые, порой ужасающе тяжёлые условия Соловков, отрезанная от остального мира, толпа эта — большая, но всё же обозримая — становится некой моделью, опытным полигоном для всей остальной России. И чувства, здесь бушующие, — это чувства повсеместные, не связанные, пожалуй, ни с условиями содержания, ни даже с исторической эпохой.