Родная речь, или Не последний русский. Захар Прилепин: комментарии и наблюдения

Сам же Эйхманис считает, что «Соловки — прямое доказательство того, что в русской бойне виноваты все». Всех здесь объединяет общая вина, вот поэтому все здесь и собраны. Произошла катастрофа — и за неё предстоит держать ответ. Невиновных нет. Новое грехопадение совершили все — и за это все изгнаны сюда, чтобы начать изменять мир. Всё здесь изменяется, трансформируется под новую жизнь. На храме появляются звёзды. Вместо обители — новый проект СЛОН.

Иулиания (Денисова)

монахиня Свято-Елисаветинского монастыря [12.09.2016]

Одна молодая послушница мне сказала: «Если там не про Бога, я всю книжку читать не буду; вы подскажите только, где тут про священников».

Если про священников, то это и есть про Бога?.. А если в книжке нет ни священников, ни храмов, никто не молится, а просто хорошие люди ловят рыбу, к примеру, то это точно не про Бога? «Старик и море», например, Хемингуэя? Нет Бога в этой книжке или всё же есть?..

Цветаева где-то писала о поэзии и поэтах, что (неточная цитата, простите) есть строчки удачные, прекрасные, талантливые, а есть — данные. И гениальный поэт определяется по наличию этих самых данных строк. По-нашему, по-православному сказать — явленных.

У меня есть подозрение, что этот роман — явленный. Ничего подобного ни у самого Захара Прилепина, ни у других писателей не было. Почему? Разве это такая новая тема в нашей литературе — ГУЛАГ? Да при чём тут новизна, дело вообще не в этом. А в чём тогда?

А в том, что в одиночку такое человеку не создать. Пусть даже и очень хорошему, талантливому человеку. Думаю, тут так: пришло время Богу нам что-то важное сказать о Соловках, о Себе и о нас самих, притом через искусство. Он выбрал Захара Прилепина. Почему?.. Может быть, потому, что Прилепин тоже «выбрал» Бога?..

Ефим Гофман

критик, публицист (Украина) [ «Новая газета в Нижнем Новгороде», 12.11.2014]

После прочтения книги картина современной литературной жизни кажется мне такой, как будто аморфную с виду кучу железных опилок намагнитили, и она превратилась в выразительный узор. Или — наэлектризовали некую материю, и она превратилась в напряжённое, пронизанное током, поле. Иными словами, русская литература после этой книги получает основания снова стать влиятельным культурным, общественным, духовным пространством, явлением мирового уровня, каким она была на протяжении добрых двух столетий…

Самобытна интонация книги, строящаяся на сопряжении крайних, казалось бы — взаимоисключающих, полюсов.

С одной стороны — предельная авторская отстранённость. Никакого внедрения в читательское сознание назойливых нравственных оценок. Минимум сведений о биографии героев до Соловков. О том, что Артём сел за убийство отца, нам невозмутимо (и это — само по себе — момент эффектный!) сообщается только на 226-й (!) странице. О том, что Василий Петрович, кажущийся поначалу благодушным интеллигентом, — садист-следователь колчаковской контрразведки, мы узнаём лишь на 485-й странице. То обстоятельство, что Митя Щелкачёв — Д. С. Лихачёв, проясняется тоже не сразу (я, признаюсь, догадался лишь в том месте, где Митя рассказывает про свой словарь мата).

С другой же стороны — поразительное ощущение, как будто бы мы, читатели, вместе с героями находимся… внутри романа. Вместе с Артёмом стоим в воде и цепляемся за огромные, скользкие брёвна-баланы, валяемся на больничной койке, спим в ужасающем штабеле из человеческих тел в изоляторе на Секирке, наконец — едем на катере с Галиной и Артёмом в открытом море (и здесь, когда начинается гроза, ледяной ливень, когда кажется, что заглох мотор, становится особенно страшно!)… Да и сам по себе авторский приём — повествование ведётся не от лица Артёма, но он при этом не выходит «из кадра» ни в едином эпизоде (что не мешает созданию широчайшей и объёмной панорамы жизни Соловков!) — тоже достаточно необычен.

Из программы «Познер» узнал, что для Захара значим и дорог Серебряный век. Его эстетический опыт, равно как и опыт модернизма, подспудно ощущается в «Обители», при всём, вроде бы, реалистическом характере книги — и эта её черта представляется мне чрезвычайно ценной. Совершенно непринуждённый (и при этом — волнующий) характер носят в романе переходы из измерения приземлённого в измерение таинственное, странное. Будь то (наобум называю лишь некоторые из многих подобных мест книги) колокольчик, вызывающий Василия Петровича на расстрел: «как взрослый дурак в детской игре — который входит и толкает кубики сапогом, и все они летят и катятся по каменному полу: красный, оранжевый, жёлтый, зелёный»…