Родная речь, или Не последний русский. Захар Прилепин: комментарии и наблюдения

Чаще всего эти самые интересующиеся предпочитают рассматривать этот прилепинский триумф в чисто литературном поле. Мол, литературные премии недаром так и называются литературными, и вручаются они за качество писательства, а взгляды авторов и вообще их идеология здесь во внимание не должны приниматься вовсе. На это, находясь исключительно в литературном поле, приходится сказать, что, хотя роман «Обитель» выделяется на теперешнем общем литературном фоне точным авторским чувством конструкции и умением работать с персонажами, это никак не отменяет абсолютной советскости. Как спонтанной (автор сам живёт советскими эстетическими ценностями и, соответственно, их предлагает), так и осознанной (автор намеренно воспроизводит советский роман, каким он был, с одной стороны, у Леонова, с другой — у Солженицына, как явление). То есть победа этого романа (в свободном тайном голосовании и при наличии в шорт-листе такого принципиально асоветского текста, как «Теллурия») демонстрирует выбор той самой «литературной общественностью» советской эстетики и подхода как наиболее любезных её сердцу.

Но вообще-то рассуждать о литературных премиях на территории исключительно литературы — занятие по меньшей мере странное. Во всём мире — и это ни для кого не секрет — большие премии, вручаемые в самых разных видах искусств, имеют политическую составляющую. Этот факт может не доставлять особенной радости, но поставить его под сомнение невозможно. И сколько ни пожимай плечами по поводу нобелевской «политкорректной разнарядки» или «каннского левачества», ясно одно: политизация стала составной мирового премиального процесса. Важные премии не вручаются автору в отрыве от того, какие взгляды он демонстрирует. Так что — во всяком случае в глазах некоего отстраненного наблюдателя премиального процесса — если отечественная интеллигенция вручает главную литературную премию тому, кто написал «Письмо товарищу Сталину», от её, интеллигенции, имени, показывая, как она, эта интеллигенция, ничтожна, — значит, она этот пафос разделяет. Иначе выходит слишком уж глупо.

Арсений Штейнер

художественный критик, член Ассоциации искусствоведов [ «Lenta.ru», 26.11.2014]

В первый раз, кажется, на моей памяти «Большую книгу» дали действительным читательским фаворитам, и вкусы жюри и широкого читателя почти не разошлись.

Захар Прилепин взял на себя труд обойти Солженицына, которому принадлежала лагерная тема в русской литературе (в большой форме). Александру Исаевичу прощаются, и это уже, видимо, навсегда, и претенциозный язык, и вольное обращение с фактами. История репрессий читается по «Архипелагу» и «Ивану Денисовичу», книги Шаламова, не говоря уже о Дьякове, перешли в разряд факультативных.

Прилепину первому удалось вывести в большую литературу мысль Александра Проханова о «синтезе белой и красной идеи», в своё время выпущенную в мир в свойственном Проханову грубом публицистическом ключе. СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения) у Прилепина — не холодный ад под управлением чекистов, а площадка жёсткого социально-экономического эксперимента.

Солженицынское копытце нетрудно разглядеть за эпизодами «Обители» (виднеется за интригой и Норман Мейлер, но далеко на заднем плане). Полемика идёт даже на уровне языка: тяжёлому, декорированному неологизмами языку Солженицына Прилепин отвечает лёгким, но ощутимым, как холодный воздух, точным северным говором.

«Непохожие поэты: Мариенгоф, Луговской, Корнилов». Биографические очерки

Михаил Пророков

журналист [ «Коммерсантъ», 23.12.2015]

Почему же именно эти трое собрались под необычной для серии ЖЗЛ обложкой?

Возможно, как раз потому, что уж больно они непохожи. В компании Васильева и Корнилова или Есенина и Мариенгофа любой третий был бы третьим лишним, а главным героем был бы более хулиганистый (Васильев) или более одарённый (Есенин). Кроме того, книга о Васильеве, Корнилове и ком-то неминуемо была бы книгой о жестокой эпохе, книга же, скажем, о Луговском, Тихонове и Симонове — книгой об эпохе, невзирая на все трудности и подлости, довольно благостной. За этими же тремя столь разными, чуть ли не отрицающими друг друга обликами нет-нет да и проглянет лик эпохи настоящей. Очень похожей на ту, которую мы пережили и переживаем (сперва всё перевернулось и перемешалось, потом застыло, сжало зубы, окаменело и стало жить ожиданием беды и войны), но с иным, гораздо более крупным масштабом замыслов и амбиций. С ощущением реального шанса изменить этот мир так, чтобы он сам себя не узнал и сам себе удивился. И раз уж такой шанс дан, то, будь ты пасынок или баловень (сегодня так, а завтра, глядишь, этак) эпохи, ты всегда ещё и соавтор. И, значит, печёшься не только о себе и близких, но и о ней, родимой. Ведь оправдаться за её счёт не получится — судить вас будут вместе (книгу о Леонове Прилепин назвал «Подельник эпохи» — очень точно).