Родная речь, или Не последний русский. Захар Прилепин: комментарии и наблюдения

Или — то, как видит Артём лицо Галины в первой сексуальной сцене: «мельком, словно выпал из разверзнувшегося неба и полетел вместе со всей этой комнатой на огромной скорости». Или — продолжение запредельно-возбуждённого образного ряда на следующей странице: «Птицы клевали буквы. Буквы разбегались в стороны. <…> Целая жизнь взметнулась вверх, рассыпалась, как салют, и пропала». Или момент, когда Артём бежит к дровяным складам, пытаясь спрятаться от чекистов, когда «казалось, что земля накренилась, и Соловецкий монастырь, как каменный тарантас на кривых колёсах, несётся с горы» — образ, напоминающий некоторые взвихренные, вздыбленные живописные композиции Петрова-Водкина, работу Кандинского 1916-го года «Москва I».

Или — грандиозная сцена, завершающая первую часть книги, когда, после покушения Мезерницкого на Эйхманиса, на площади собирают весь лагерь: «На коленях стояли священники, крестьяне, конокрады, проститутки» и т. д. Всё это спонтанное и подробнейшее перечисление неожиданно напомнило мне (всё тот же Высоцкий!) некоторые мизансцены спектаклей старой любимовской Таганки. Помню свои тогдашние, рубежа 70-х-80-х годов, ощущения: когда внезапно на сцену выбегали абсолютно все участники спектакля — это иной раз было, как мороз по коже. Как будто вспышка молнии на мгновение высвечивает весь мир, отражённый в произведении (приём явно продолжал традиции Мейерхольда, а ведь время действия «Обители» — это и время его театра!).

Или же — разумеется! — жуткие сюрреалистические образы сцены кликушеского покаяния на Секирке, когда Артём в своём бреду воспринимает неистовствующих заключённых как гадов, змей, скорпионов, пауков, крыс. И, конечно же, впечатляет в этом смысле вещий сон Артёма на той же Секирке; кстати говоря, подобное мистическое предвидение роли Галины в очередной перемене участи героя (с точностью до… перевода Артёма в лагерный духовой оркестр!) — ещё один момент, делающий для меня неубедительными стремления иных рецензентов трактовать связь героев как сугубо низменную…

В главной сюжетной линии «Обители» — взаимоотношениях Артёма и Галины — как раз и впечатляет стремление героев вырваться за рамки жёстких, сковывающих ролей, предначертанных судьбой и историей. Это стремление — пусть и воплощающееся в предельно неуклюжей, корявой форме — ощущается как в самом факте связи между начальницей и заключённым, так и в авантюрной, рискованной, обречённой на поражение попытке побега.

Сильной стороной «Обители» (относящейся, как мне кажется, к числу подспудных проявлений всё того же модернистского опыта) представляется и то, что подобная острая проблематика книги подаётся эффектно и в чисто драматургическом отношении. Такое ощущение (понимаю всю его субъективность), что в роман встроена некая система «кривых зеркал», причудливо отражающих сюжетный мотив побега. И болтовня Афанасьева в начале романа о желании «купить плеть» (обозначение побега на лагерном жаргоне), и страшный бунт, организованный Бурцевым, и молебен на Секирке (подобное коллективное «покаяние» — это ведь тоже попытка «побега» от греховной жизни в иную, якобы-праведную, ипостась), и побег Осипа Троянского воспринимаются подобием сознательных композиционных гримас, существенно углубляющих основную линию и содействующих убедительному раскрытию темы соотношения подлинной, искренней тяги к свободе (проявившейся, как бы то ни было, в истории Артёма и Галины) и её подмен.

Рубрика «Книжный развал» [ «Чита. Ру», 16.02.15]

На сайте у Прилепина видел ссылку на какой-то рейтинг, в котором автора сначала назвали человеком с пещерными взглядами — мол, отрицает достижения западных демократий, после чего смилостивились — мол, в «Обители»-то он раскрыл глаза и честно описал ужасы советского лагеря, зверей-охранников и иже с ними.

Это очень смешная и глупая, конечно, оценка, потому что «Обитель» буквально пропитана любовью ко всему русскому, прежде всего к русскому человеку. Он, понятное дело, в непростых обстоятельствах непросто себя ведёт — дерётся, ворует, подличает, теряет разум от голода, бьёт и даже убивает беззащитных, пишет доносы и собирает компроматы, в нужный момент сдаёт вчерашних друзей, и чёрт его знает, что ещё делает. Но вряд ли люди любой другой национальности в подобных обстоятельствах вели бы себя, как ангелы, — допустим, попав в «Соловки», немедленно устроили бы локальную коммуну, где сильные помогают и защищают слабых, где еда делится поровну между охранниками и заключёнными, а ненароком попавшие в охранники изверги не стреляют беззащитных зэков, а читают им художественную литературу перед сном.