Родник Олафа

Ефрем взглянул на него.

– Согрешил – покайся. Вот и аз грешный каюсь.

Ни Мухояр, ни Хорт не понимали его.

– Мост-то по весне, верно, ломает, сносит? – прошал Мухояр.

Ефрем охотно кивнул.

– А он у тобе аки новый.

– Заново наладил, – отвечал Ефрем, улыбаясь.

Вообще он был улыбчив и словоохотен. Спиридон слышал о пустынниках и однажды даже с отцом в лесу встретил одного такого старца, тот едва и слово молвил с ними. Темный бысть, колючий, аки зверь какой, барсук. Батя так-то и молвил после: «Барсук тыща лет!» А Ефрем был другим. Быстро говорил. Родинка на его щеке то и дело вздрагивала от улыбки.

– Для-ради кого? – снова прошал Хорт, узя серо-зеленые глаза.

– Да вдруг и пройдет калика перехожий, – отвечал Ефрем, показывая пальцами шагающего калику перехожего. – Да звери шастают. Белун на них и не лает уж, свыкся. А как человек возникнет, то и глас подаёть, то ему в диковину. И на волков лает, с ними не смирился.

Пес, будто вняв той речи, удовлетворенно зевнул.

Но и Хорт, и Мухояр так и не могли уразуметь вполне, ради чего этот Ефрем так труждается. А Спиридон что-то понимал немного. В Смядынском монастыре у иных были покаяния: Леонтий должен был три раза посреди ночи проснуться и прочесть молитву, за какой-то грех ему такой урок учинился, и он так попривык, что без побудки, сам просыпался. И его игра на колоколах бысть не токмо желанием да умением, но и тоже покаянием. Играть-то он любил, а вот подымать свои тяжелые телеса на колокольню – нет. У Феодора тоже было покаяние: чистить конюшню. Такоже и у других. «Ибо все грешны».

Выходит, вина некая была и на Ефреме. И он то и молвил в конце концов, дабы избавить Хорта с Мухояром от мучений неведения, мол, вина на мне есть, вот чтобы избыть ее, мост и налаживаю.

– И что же, – молвил на то Мухояр, глядя из-под верхних тяжелых век на быстрого смуглого Ефрема, – ежели все станут ладить мосты никуды из никуды? На ком вина-то?

Дед даже просмеялся от такой мысли. А Спиридон вдруг попомнил свой сон от яда пчелиного про высокий и длинный узкий мост с чертями и пугливо зыркнул на Ефрема: а ну как разгадает святой отец, какие мосты-то ему блазнятся?

На длинном лице Хорта тоже появилась улыбка, холодная, как обычно, вот будто прозрачная льдинка проплыла. И сквозь нее глянули серые глаза с зеленцою. Спиридону всегда не по себе деялось от той улыбки Хорта. А Ефрем Дымко в ответ тепло улыбался и отвечал, что мостов-то на Руси и не хватает, много речек, ручьев, мокрых мест… Иноземцы вон Русь называют Гардарикой, сиречь Страной Градов, а то будет Страна Мостов.

– И так-то оно и надобно учинить, – говорил Ефрем мечетно[331]. – И то будет земля истинно руськая, земля мостов и храмов. Такие-то мосты все соединят, брега и сердца человеков.

– Вона яко баишь… – пробормотал Мухояр. – Смутно.

– А чего смутно? – вскинул брови Ефрем. – Сказано: «Обратитесь каждый от злого пути своего и исправьте пути ваши и поступки ваши»[332]. То и есть покаяние, али мост. По тому мосту и восходит человек.

– Куды?

– Ко Господу. Иные покаянные паломничества свершают, – сказал Ефрем. – В святые места шагают, в Кыёв, в Цареград али Ерусалим. Паломники, калики перехожие.

Хорт усмехнулся прозрачно и холодно.

– Кыёв-то святый?

Ефрем охотно кивнул.

– Да. Осе яко Печерский монастырь. Как раз на правом бреге Днепра и стоит, – заметил Ефрем, кивая на Днепр внизу. – Токмо там Днепр ох и широк, и раздолен аки море. В пещерах тех благие мнихи жили: Антоний, Феодосий, теперь отошедшие ко Господу покоятся с миром. Свято место и есть. А оттуда путь ко Цареграду, а там на Ерусалим. И калики перехожие тянутся… вот якоже и вы. Куда-то путь держите? – вопросил Ефрем, быстро оглядывая их лица.

Мухояр нахмурился и поглядел искоса на Хорта.

– Идем… – нехотя отозвался Хорт.

– А там же ничего и нету, – сказал Ефрем, разводя большими руками. – Лес да болото.

– Да яко? – вопросил Мухояр. – А гора Валдай? С няё-то три реки падають? Днепр, – начал он перечислять, загибая свои крупные потрескавшиеся пальцы, – после Волга… и тая Двина.

Хорт внимательно смотрел на Ефрема, пегие брови его напряженно прямились, по лбу шли морщинки.

– А и нету никакой горы, – отвечал Ефрем. – Совсем нету. Слыхал и аз об ней. А не увидал.

– Ты ходил туды? – спросил Хорт.

– Всюду хаживал, – ответил Ефрем. – До кончания Днепра хаживал. Уж близко.

– И… что? – прошал Хорт.

– Да ничего, – отвечал Ефрем, снова разводя руками. – Болото и есть токмо.

– Болото?! – вопросил Мухояр, взглядывая на него яростно из-под верхних век.

– Да.

– А родник? Студенец? Крынка? Колодезь? – вопрошал, распаляясь, Мухояр.

На щеках Хорта даже алые пятнышки проступили, сквозь лед-то усмешки, которою он желал, видно, спрятать свое беспокойство.

– Нету, – сказал Ефрем. – Прямо из болота и зачинается Днепр.

– Брешешь!.. – не удержался Мухояр, сжимая кулаки.

Ефрем вздохнул, качая головой.

– Пошто?

– Ты ведь затем и поставил здесь свое укрывище, – молвил Хорт, не спускавший глаз с Ефрема.

– Зачем?

– Дабы казание[333] свершать свое на воду, – сказал Хорт. – Кобь творишь свою хрестьянскую.