Родник Олафа

Ответил бы, идеже студенец? Ежели в нем три реки, то якая же это велия сила? Испей той воды, и точно сам преисполнишься сил, и диво случится. Мальчику не терпелось выше взойти. Может, Ефрем что-то скрывает. Нарочно отговаривает их подниматься выше. Ревнует о студенце. Вон что замышляют Хорт с Мухояром-то. Молитвы свои по рекам пустить. Они и жить здесь останутся ради своих богов. И не ради ли этого сидит у Серебряного моста Ефрем Дымко, пустынник?

Вечером уже дождь совсем прекратился. Днепр затуманился. И кричали где-то на болотах журавли – то Ермила Луч настраивал свои гусли.

10

И он пел о раннем утре на Днепре, о солнце, окрасившем верхушки елей, о Ефреме-пустыннике на Серебряном мосту, сотворявшем свою раннюю молитву. И ради того надел мних ветхую свою рясу и скуфейку. И так стоял босой на мосту и молился. А потом зажег свечу из воска липовых пчел да и пустил на кораблике из коры сосновой…

Спиридон то зрел сверху, рано проснувшись. Нарочно встал, чтобы увидеть, как Ефрем творит на мосту молитву. А его учуял Белун, лежавший на краю моста, навострил уши, ударил хвостом по настилу. Ефрем глянул на Белуна сперва, потом возвел глаза и узрел мальчика, кивнул ему, поманил. Мальчик спустился по тропинке, прошел на мост мимо Белуна, остановился.

Ефрем смотрел на него. Лицо его было умыто, свежо. Глаза ясно лучились. На груди серебрился крест на веревке. Мальчик оглянулся назад. Там только стволы еловые на солнце золотились.

– Отроче, крещен ли ты? – спросил Ефрем.

Мальчик кивнул.

– А те не родичи тебе?

Мальчик отрицательно поводил головой.

– По своей ли воле с ними идешь?

Мальчик кивнул.

– Подойди, – молвил Ефрем.

И Спиридон повиновался, приблизился к Ефрему. Покосился на реку в прозрачном тумане и заметил далекий уже огонек свечи. Ефрем возложил ему на голову обе руки и проговорил молитву: «О преблаженне святителю Спиридоне! Умоли благосердие Человеколюбца Бога…»

У мальчика пыхнуло в глазах, как он услыхал эту молитву Спиридону.

– А теперь иди, – сказал Ефрем.

И мальчик отступил было, посмотрел вверх на стволы елей и тут же обернулся к Ефрему. Мгновенье он колебался, сказать али не сказать? А вдруг Хорт с Мухояром проведают да к роднику не возьмут? Бросят его?.. Но ему жаль было этого пустынника, на вид тщедушного, но с сильными дублими дланями, и страшно было помыслить его навь, что задумали Мухояр с Хортом. И он попытался отчаянными жестами поведать о том, что нечаянно услыхал вчера прю меж Хортом и Мухояром: сразу ли известь мниха, яко он укажет тропу, али после, вернувшись, мол, вдруг еще чего молвит о путях здешних?

Ефрем глядел на то, как мальчик хватал себя за горло, пучил глаза, указывал на него, а потом на высокий берег, где в одрине еще почивали дед с волхвом… Перекрестил его и молвил:

– Ступай, отрок.

И Спиридон ушел, вернулся в одрину, тихонько скользнул мимо спящих и занял свое место у печи. Жмурил глаза, да разве заснешь? Он и с вечера не мог спать, все думал об услышанном, чуя на лице своем тот зелено-серый взгляд, коим полоснул его Хорт, как услышал, что он поблизости, и резко повернулся. Не мог Сычонок взять в толк, ради чего они вздумали потопить али порезать этого мниха? И сейчас еще об этом мыслил. И еще его дрожь пробирала, яко вспоминал про ту молитву Спиридонову. Яко мних догадал про то, что и он на самом деле Спиридон, а не Василёк, яко его кликали Мухояр с волхвом? Али не догадал?

В одрине было еще сумеречно. Но понемногу светлело. И он лежал, рассматривал бревенчатые оструганные стены. Солнце вставало выше, и в оконца, затянутые пузырями, лился свет. Тут Спиридон и разглядел иконы на стенах и крест. То были иконы необычные. Не красками написанные, а вырезанные из дерева, видно, из податливой липы. И на одной иконе была Богородица с младенцем. Такую же он видал в соборе на Мономаховой горе в Смоленске. Так же сурово поджатые губы у Богородицы, поднятая ладонь. То была Одигитрия, сиречь Путеводительница. А на другой иконе некий муж святой… Мальчик приглядывался – и по шапке узнал того же святого, что и в келье Леонтия. Шапка та была яко навершие желудя. Пастушья шапка! Се бысть грек с тем же именем, что и он, мальчик из Вержавска.

Там была и другая икона. Всадник на коне, поражающий копием змея.

А на столе лежала еще икона, но, как видно, не сотворенная до конца. Там же покоилась и большая книга с медной застежкой и крестом. В глиняных подсвечниках были толстые неровные свечи. Их грубо слепил Ефрем.

Вот же, и он, как Мухояр, сбирает мед по бортям. И творит свои молитвы, как Хорт. Зачем же они задумали истаяти его?

Когда все вышли на свет, костер под навесом трещал, а в котле клокотала похлебка. На столе уже лежали остывающие круглые лепешки. Пахло дымом и хлебом, смолой. Солнце купалось в зеленых кронах, как в волнах моря.