Родник Олафа

Хорт с Мухояром спустились к реке умыться. А Спиридон не пошел, он и так чуял свое лицо умытым молитвой Ефрема. Но Мухояр его кликнул. И ему пришлось тоже спуститься. И после умывания Хорт с Мухояром обернулись к солнцу и сотворили свою молитву Хорсу. Мальчик не стал дожидаться и пошел было прочь, но Мухояр его окликнул, строго глядя из-под нависших век. И мальчик не знал, что ему содеять, принять ли вторую за это утро молитву. Да снова мелькнули мысли о роднике. В чьих он бысть руцех? Мальчик остался.

И Хорт возглашал:

Хорс пламенный, чистый!
Восходит вездесущий,
На лучи опирается,
Яко на копия.
И ночь убегает со звездами,
Аки зверь пятнистый.
И все видят Хорса.
А он более того зрит:
И человеков, и диких зверей,
Гадов ползучих, рыб в водах,
Птиц во лесах, пчел на цветах,
Все пылинки и травинки зрит.
Ввысь поднимают его кобылы,
Рыжие, ярые, огненно храпящие.
И власы Хорса вдаль развеваются.
Хорс! Прочь изгони хворобу,
Немочь и страх, всякую слабость.
Пущай недругам не подпадем,
А недруги нам подпадут все!

И затем они поклонились с моста на четыре стороны.

– Кланяйся! – велел Мухояр и Спиридону.

Тот подчинился, а сам подумал про кораблик, пущенный много раньше с пчелиной свечкой, – уж не догнать ту рдяную пчелку этой-то молитве.

…Хотя и в молитве Хорта с Мухояром чуялась какая-то сила.

После того поднялись они наверх и расселись за столом под навесом, крытым корьем.

Тут Ефрем сотворил «Отче наш». Мухояр не вытерпел, встал и отошел, а Хорт с мальчиком так и сидели. И по лицу Хорта скользили льдинки. Как Ефрем закончил, и волхв будто смахнул движением руки те льдинки. Мухояр вернулся за стол.

– У нас была своя молитва, – молвил он угрюмо.

– Все молитвы восходят ко Единому, – просто отвечал Ефрем, берясь за лепешку и разламывая ее. – Якоже и все реки текут в одно велие море. Даже аще поставить препону якой речке, все одно вода отыщет путь и убежит. Ко Единому.

Хорт взглянул на него, берясь за ложку и начерпывая густой пахучей похлебки в деревянную плошку.

– К кощею Хресту? – прошал он.

– Христос не бысть кощей, – сказал Ефрем. – Ни в жизни земной, ни тем паче в жизни небесной.

– Но яко его исхлестали плетьми да к дереву приколотили? Яко кощея али татя.

– Ни, – отвечал Ефрем, откусывая лепешку. – То было добровольное жертводеяние. Сиречь – свободный шаг. Он все провидел, прошал Отца пронесть ту чашу мимо, но не по хотению и страху, а по высшему промыслу. И тот промысл таков и бысть, и Христос его приял.

Хорт кивнул, и льдинки улыбок скользнули по его суровому лицу.

– Да, приходилось то слышать от ваших, мол, на то воля божия.

– Сице бо и есть.

Хорт испытующе глядел на Ефрема.

– И все такоже и содеяли бы?

– Христа ради, – отвечал Ефрем.

– И коли тебе поднесли бы ту чару, – испил бы?

– С радостью, – отвечал Ефрем, но без улыбки.

И в загорелом его лице проступила некоторая бледность, что не укрылось от взора Хорта и мальчика. А вслед за тем Хорт посмотрел протяжно и пристально на Спиридона, так что тому в лицо и кровь алая кинулась.

Некоторое время все вкушали молча корм. Лепешка была отменно хороша, духовита.

– И то выходит, что ваш Единый все молитвы принимает? – прошал Хорт. – Коли оне все к нему, будто реки, восходят?

Ефрем кивнул.

– Сице бо и есть.

– И нашу молитву Хорсу? – продолжал Хорт.

– И любую поганую молитву, – отвечал Ефрем, – коли та от сердца доброго. Ежели младенец прошает о брашне, а сам кажет камень, и древо, и глину, и песок, неужли отец, разумея, что чадо на самом деле прошает о хлебе, и протянет ему камень? Ни. Даст хлеб. И паки даст, и паки, покуда младенец тот не выучится верному прошению.

– Ишь чего речешь-то, – проговорил мрачно Мухояр. – Я-то младенец?

И он огладил свою литую бороду с сединой.

– До вашего Христа сменилось солнце луной и обратно многажды и многажды воды в море утекло, – молвил Хорт. – Ни на Кыёве, ни еще идеже[339], аж и в том Ерусалиме? Али в Ерусалиме было от начала веков?

Хорт вперил в Ефрема свой взгляд, пегие брови его напряженно подрагивали.