Родник Олафа

Ефрем смотрел на него сперва удивленно, потом уже спокойно, постукивал сильными пальцами по плахе стола, как бы наигрывая…

– Кораблице молитвы я пускаю и отсюда, – сказал он. – На каждой заре утренней и вечерней. И плывет ко Смоленску, там и далее, на Ршу[334] и паки далее – ко самому ко Кыёву, ко братии печерской.

– А по Волге? Двине? – прошал Хорт громовым своим гласом.

Ефрем испытующе глядел на него.

– Для-ради того надобно паки студенец тот сыскать, – отвечал Ефрем.

– И ты искал? – не отступал Хорт.

Ефрем молчал, уже не улыбался.

– Искал?

И Ефрем кивнул.

– Я же баил! – воскликнул разгоряченно дед Мухояр.

– Ведаешь, иде он?

Ефрем покачал головой.

– Ни, не сыскал…

– А из веси ближайшей нам сказывали: есть, – проговорил твердо Хорт.

– Лжа то, байка… забобона… Прелесть[335]. Ни горы, ни родника. Кругом болота страшенныя, топи. Раз и аз, грешный, погряз во трясине той, аки во грехах. И ежели б не Белун, то совсем пропал.

Пес, услыхав свое имя, ударил хвостом по мокрой земле. Лежал он под дверью одрины, над коей нависала крыша. Хотя дождь все равно мочил его шерсть. Но то бысть теплый дождь.

– …Но коли нету горы, – проговорил медленно Хорт, – яко те реки велии истекают да и бегут? И брега Днепра все выше и круче.

– Оно, может, и выше всё, а горы нету, – сказал Ефрем уже с улыбкой.

– А толковали, што тот студенец блуждает, – сказал скрипуче Мухояр.

– Тогда и гора та ходит? – с улыбкой прошал Ефрем, и родинка на его щеке двигалась, как та гора.

Молчали.

Дождь шелестел по навесу. Костер дымил. Сидеть здесь хорошо было. Кашу с грибами и травами они всю съели, а в питье Ефрем им поставил мёду. Мухояр тот мёд сразу опробовал, почмокал, определил:

– Липовый.

Ефрем кивнул.

– Есть в липах борть, аз яё не зорю, не все беру, оставляю пчелкам на прокорм. Не чини живота лихованье пчелам, и оне тебе отдарят. Божии создания. Кто нам свечи-то поставляет? Пчёлы. То знак и веление всем заменить жертву кровавую жертвой восковой. Воск-то от пламени горяч аки кровь.

– То малая жертва, – сказал Хорт. – А есть жертва большая. Ежли бог велий, то и жертва велия. А твой-то бог, выходит, мал, будто свечка восковая?

Ефрем кивнул:

– Та свеча весь аер[336] озарила от края и до края, всю землю и самые небеса. Сказано: «Я́ко ты просвеща́еши свети́лник мой, Го́споди, и Госпо́дь просвети́ть ми тму мою́»[337].

– А в истобке в трескун, в стужу лучину жжешь, – заметил Мухояр.

– Тот свет не для-ради тела и очес.

– А для-ради чего?

– Сердцу свет.

– Се-э-рдцу? – вопросил Мухояр. – Нешто оно зряче?

Ефрем охотно подтвердил, поглаживая ярую бороду:

– Вестимо, друже, зряче.

– Тогда крый глазы, а я што укажу, и ты реки, ну? – предложил Мухояр.

– Что зрит сердце, не всяк укажет. Ты не укажешь.

– А што оно зрит? – сурово прошал Хорт.

– Свет и зрит, ежели в тебе тот огнь возжегся, али тьму кромешную, – молвил Ефрем.

– Извет[338], – сказал Хорт.

– Ишшо, молвишь, и слышить да и баит? – прошал Мухояр, глядя с усмешкой.

– И то верно, – согласился Ефрем.

Мухояр ткнул пальцем в плечо сидевшего рядом и внимательно все слушавшего мальчика.

– Пошто ево-то сердце немко, яко и язык?

Ефрем повернул голову к Спиридону и рассмотрел его лицо, потемневшее от солнца.

– Сердце отрока глаголет вельми громко, – сказал он.

– Об чем же? – прошал Мухояр, хитро щурясь. – Ну-ка, услышь, откудова он, малый-то? И яко ево кликать?

– Аз не скоморох на торгу, – сказал Ефрем.

– Но речи твои потешные, – тяжело обронил Хорт, не спуская с него глаз.

– Кому что слышится, – отвечал Ефрем с улыбкой.

Дождь не прекращался. Выходить под него не хотелось никому. Ефрем просил их не спешить, дождаться ладной погоды, а то ведь в мокром лесу они враз промокнут. Дальше-то по реке лепше не идти, там будут завалы бобровые, мели. Хорт отвечал, что им-то надобно на самый исток Днепра. Ефрем советовал однодеревку оставить здесь, у моста. А далее шагать пешцем. Тропу на исток он укажет.

Днем Спиридон отошел к берегу, глянул сверху на мост и наструнился, привстал на цыпочки. По мокрому мосту бежала лисица. Присела, почесала за ухом, повела носом и даже как будто вверх, на мальчика посмотрела и затрусила дальше, только подмокший хвост ее вился рыжим пером среди трав.

Мальчик спустился по тропинке, вышел на мост, прошелся по нему. И тут над деревьями проступило в пелене дождливой слепое пятно солнца, и Днепр весь осеребрился, то же и мост. Мальчик сощурился. Мост-то и бысть серебряным! Запели птицы.

Сколько всего Спиридон повидал на этом пути!

…А так и не обрел дар речи. Но что это Ефрем толковал о глаголах сердца? Мальчик даже дыхание придержал, чтобы лучше услышать. Но и стука сердца не уловил. А что-то очень верное молвил Ефрем. Да, словеса в нем так и кипели ключом в груди.

Днепр тоже баил что-то.