Родник Олафа

Сычонок ходил-ходил, притомился, сел. К нему пришла Гостена, села рядом. Взяла и вдруг сорвала шапчонку и нахлобучила на него венок, вскочила, готовая пуститься наутек. Надела на себя скуфейку. Сычонок швырнул венок, вскочил, да так его васильки-глаза пыхали синевой, что Гостена рот приоткрыла от удивления. А Сычонок уже кнут изготовил, чтобы перетянуть хорошенько телицу эту. Но та вдруг сняла шапчонку и пошла навстречу к нему.

– На, на.

Он схватил скуфейку, а Гостена быстро приблизила лицо к его лицу и поцеловала его в один глаз, а пока он от изумления не пришел в себя, и в другой, засмеялась и отбежала, напевая снова:

Ой, ряди, ой, ряди,
Однова коника не гладят,
Ой, ряди, ой, ряди…

Сычонок соображал, что ему предпринять, сжимая кнутовище, алый от возмущения. Но Гостена снова пошла к нему, говоря:

– Ладно, ладно, молвлю отай…

Сычонок настороженно следил за ней, нахлобучивая скуфейку.

И Гостена заговорила проникновенно и негромко, близя губы к его уху:

– А Долгий мост ломать ради прещения от тых смольян.

Сычонок смотрел на нее. И она еще приблизилась и уже собиралась снова его поцеловать, да Сычонок, быв настороже, вовремя прянул.

– А поведай, стерво-хрест ти пособляет?

Сычонок пожал плечами. Он и впрямь как-то не мыслил ни разу про то.

– А обереги ото всех болячек боронят, – сказала она, показывая на разноцветные шнурки на запястьях, вытаскивая из-за ворота рубахи какую-то металлическую то ли рыбку, то ли птичку на тесемке. – И от сухотки, и от сглазу, от трясцы, от поветрия. От Полудниц тых страшных… Богдана с Ливны жала жито, одна бысть, муж помёр, а у нея сыночек народився, не с кем оставить… Жала-жала, уморилася. А уж чуток осталося. А сыночек-то, завернутый уж далече на поле… Да все одно – дожала, обернулася, глядь, а коло сынка трое стоять. Она пошла. Ай! Три волчицы. Протерла глазы-то. Не! Три бабы тощия, высокия. Длинныя лица. Шо, спрашивают, ти робила? Та онемела, яко ти. Сама все поделала али помочь бысть чья? И баба та сдуру ответствовала, шо помочи не бысть, одна робила. И тада оны взяли сынка завернутого и пошли. Она – за имя. Они – шмыг и побёгли уж серыми волчицами. Так и унесли. То Полудницы были. И Хорт сказывал, егда она к нему прибегла: надобно бысть так-то ответствовать: с вашею помогой жатву-то одолела. И Богдана с Ливны рехнулася, бродила по полям, по лесу и голосила: ай, с вашей помогой! Ай, жито жала и все пожала! Ай! Так и ходить с тых пор, орёть.

«Что же ей Хорт не пособил? – хотел спросить Сычонок. – Не отнял у волчиц-Полудниц сынка? Али он не Хорт сам? Не кудесник? Не чаровник?»

Да как спросишь. Он делал знаки, а Гостена не поняла.

6

Из разговоров в избе Нездилы Сычонок узнал, что мужики разобрали Долгий мост через Немыкарское болото. Про то говорили Нездила да Хорт, вернувшиеся через три дня. Все это время Сычонок так и пас небольшое стадо Нездилы то с Гостеной, то с Найдой. Малашке еще не доверяли, тем паче Крушке. Нездила Дервуша с Хортом потемнели и осунулись, видно, тяжкий то был труд разбирать старые клади посреди болотных топей. Еще они толковали о завалах на Ливне, коли смольняне потщатся той рекой пойти на лодках. На Городце – так называлась речка, по коей шли Сычонок с Хортом, речка, что делала Излуку у холмиков-кераст[275] с танцующими березами, – завалы уже устроили бобры. Еще толковали о скором празднике Хорса и Дажьбога – празднике Великого Дня и Долгого Света и Ночного Папоротника в огнях. Говорили о жертве, разбирали, где лучше принести: на болоте, али здесь, на Арефиной горе, али на другой горе – за Перуновым лесом, на Перуновой? Святилище здесь, на Арефиной горе, было поругано уже не единожды: в стародавние времена еще прежними князьями и недавно снова – тем кощунником монахом Орехом. Сычонок не сразу взял в толк, о ком речь. Но потом догадался, что о Стефане. Да что ж его так чудно обозвали-то? Силился он уразуметь. И тут блеснуло: из-за глаз его ореховых? Видать, так. Да и к тому же крепок бысть умом и статью мних. Орех и есть. Попробуй расколи.

– И расколем, коли явится, – неожиданно как будто именно ему, Сычонку, ответил Третяк, светлогривый мужик с широкими раменами[276], из веси, что стояла на мысу меж речки Городца и ручья Волчьего, именованием Волчьегор, – тот Орех. Вынем червячка-то, – добавил он с улыбкой, – да и раздавим в мокреть. Токмо условиться надобно, егда выступить?

– Костер запалить на горе, – предложил Нездила. – Отовсюду углядеть мочно.

– На Купалу всюду заиграют костры, – возразил Хорт, обсасывая рыбий хвост.

Нездилиха всех сегодня потчевала ухой из наловленной рыбы: Найда, Гостена, а с ними и Сычонок ставили на ночь плетеные из ивы морды на Городце. Улов был гобинный[277], еле дотащили к одрине щук да окуней.

– В ночь Купалы и не сунутся, не поспеют мосты-то вдругорядь настелить, – сказал Третяк, покачивая над столом мощную длань.

– А то и вовсе не полезут! – подхватил Нездила. – Яко всё и затихло с давних-то пор.