Родник Олафа

– Мануила, гречанин, сел на Мономаховом холму у Смоленску, – проговорил Хорт тяжко. – Во храмине той ради стерво. И пошло…

Он поискал глазами Сычонка. И тому стало не по себе от взгляда глубоких его глаз. И остальные мужики повернули головы и посмотрели на мальчика.

– А князь одарил того Мануилу Немыкарским селом-то да озерами. Храмину удумал Мануила возвесть. И к нам бы скоро сам пришел, – продолжал Хорт, – следом за тем Орехом-мнихом. На то я и уговорил мужиков немыкарских: не подчиниться, разобрать стены зачатой храмины да на хлевы и анбары пустить. Тако и содеяли…

– И вона яко вышло, – молвил Нездила со вздохом. – Истобку твою пожгли, Годицу извели и самого в поруб запрятали.

– Сый малец и содеял побег? – вопросил Третяк, кивая на затихшего Сычонка.

Хорт согласно качнул головой.

– И бысть ево дружок.

– Идеже ён? Сгиб?

– Не, сам ушел.

– А етот?

– А ён нам сгодится ишшо, – проговорил Хорт.

– А какая бысть у нево нужда? – вопросил Третяк.

Хорт глядел снова на Сычонка, соображая, видать, говорить али не. И не сказал. Не то молвил:

– Чужое сердце – потёмки.

Сычонок чуть было не вскочил и не бросился с толкованием, да спохватился: какое его толкование? И он затаенно смотрел на Хорта, думая, что сие все значит? Запамятовал волхв говоренное Степкой Чубарым? Али Степка что не так говорил? Али вовсе не говорил? У Сычонка уже голова шла кругом. А тут еще Третяк вдруг молвил с усмешкой:

– Да не перевертень ли малец?

Хорт не отвечал. Сычонок глаза округлил.

– Можа, и глаголет, аки поп у храмине? – продолжал тот дебелый светло-русый Третяк с синими холодными глазами и толстой сильной шеей.

Наконец Хорт отрицательно поводил головой и молвил:

– Ни. На болоте в оконце ввалился, тонул, а немотствовал аки рыба.

– А то по пяткам бы постегать чуток, – предложил Третяк, поглаживая длинные русые усы.

– Не, – твердо ответил Хорт.

И у Сычонка от сердца отлегло. Аж испариной весь покрылся.

– Да и што за перевертень безъязыкой, – сказал Нездила.

– А ежели грамоте исхытрён? – возразил Третяк, прикладываясь к кружке с квасом. – Эй, малец! – окликнул он грубым голосом. – Умеешь ли словеса чертить?

И Сычонок отрицательно покачал головой. Да тут поймал быстрый взгляд Гостены, вспыхнул…

Хорт внимательно посмотрел на него, на девочку, но ничего не молвил более. И скоро кончили вечерять, Третяк ушел к себе в Волчьегор, тут недалече было, спуститься с холма, пересечь Волчий ручей да подняться на мыс – там весь его и стояла.

Туда и сбежал на следующий день норовистый бычок у Найды, как Сычонок с Гостеной пришли менять ее на пастьбе, так то и узнали. Они побежали вдвоем вдоль Городца до впадения Волчьего ручья в него, далее по перекинутому бревну через ручей и к избам веси Волчьегор. Старая седая баба в рваном убрусе и вытертой овчинной душегрее молвила, что видала, как тот бычок побёг не по ручью, а вдоль речки, вдоль Городца. Сычонок с Гостеной свернули направо, обогнули мыс с избами, огородами. Собаки в Волчьегоре были, взбрехивали. Сычонок, остановившись вдруг, показал этот брех, кивком вопросил, отчего здесь собаки есть, а в Арефине нету? Гостена не поняла.

– Ну чиво ти?.. Ай?.. Ай! – воскликнула она, отмахиваясь. – Айда за бычком-то!

Но Сычонок схватил ее за рукав и снова ткнул в сторону этой веси с брешущими собаками, а потом показал в сторону Арефина и жестами спросил то же самое. И тут Гостена смекнула.

– Ах! Оле! Собаки-то?.. А? А у нас не?.. Так то ради Хорта, ему не любо… А то, бают, пойшло от Арефа.

Сычонок широко раскрыл глаза. Арефом Чубарый называл Хорта. А про кого толкует Гостена?

– Ну, ну? Чиво ти? Ай, давай, после побаю.

И они поспешили дальше по кустам, крапиве, сквозь поднимающиеся выше войска копий пожарника[278], еще не зацветшего, среди берез и дубов, осин, черной ольхи, кленов и лип. Было душновато, небеса низко нависали, грозя дождем. Зудели комары. Как-то нехотя свистели и чирикали птицы. Сычонок был обут в великоватые, чуть старые лапти Найды. Когда девочка и мальчик врубались в тростники и камыши, ломились с хрустом и великим шуршанием, с речки, сердито крякая, срывались утки. У Гостены и Сычонка были красные и мокрые от бега лица.

– Нет! – воскликнула Гостена, останавливаясь и отдуваясь. – Ой… фу… Ти, Василёк, туды иди… Али нет, я – туды, а ти брегом. И будем аукаться.

И она полезла наверх, чтобы идти краем речной долинки и там осматриваться, но на полпути задержалась.

– А як же ти станешь отзываться? – спросила она, пытливо глядя на мальчика.

Тот сделал успокаивающий знак. Потом огляделся, отыскал сухостоину, сломал ее и еще раз преломил. Постучал палкой о палку, получилось звучно. Гостена засмеялась.

– Свечатилися[279]!

И полезла вверх, цепляясь за кусты. И уже сверху окликнула:

– Василё-о-о-к!

И он постучал в ответ палками.

– Аки лелека[280]! – крикнула она.

И потом так и окликала Сычонка:

– Оле-э-э! Леле-э-ка-а!

И Сычонок стучал ей в ответ, как аист клювом. Вот же, все у него птичьи прозвища, то Сычонок, то Лелека.