Родник Олафа

– Ай! Оструп! – воскликнула девочка, боязливо сторонясь, но все-таки стуча в дверь. – Деда Мухояр! А деда Мухояр! – кликнула она и взялась за корявую ручку, потянула дверь. – Деда Мухояр, впусти ны[286]!

А сама уже и так входила. Следом и Сычонок. В землянке было темно. Никто им не отвечал. Вдруг послышался голос:

– Дверь-то затвори.

Девочка вернулась к входу и прикрыла дверь. Но вспомнила, что там кот, сидит и сказала про него:

– Там котие, деда Мухояр!

– Пущай. Ему то любо, грозу зрети, – ответствовала тьма земляная надтреснутым стариковским голосом.

И стало тихо. Но снаружи ударил гром, и всё в землянке глухо загудело. Пахло дымом, старой шерстью и плесневелым хлебом. Мальчик и девочка просто стояли во тьме и прислушивались. С них сбегала еще небесная вода.

– Деда Мухояр, – сказала наконец Гостена, – мы бычка шукали, сбёг, окаянный.

Тьма молчала.

– Найдка упущала, – сказала Гостена.

Темнота кашлянула:

– Кха!..

Гостена продолжала. Поведала, как они сперва бежали под холмом, а послежде[287] по речке, по Городцу, им баба с Волчьегор указала. А тут рухнул дождь.

Темнота снова кашлянула:

– Кха!..

Гостене, видать, что-то послышалось, и она вопросила:

– Деда?

– Языце, супостате, губителю мой, – надтреснуто молвила тьма.

И Гостена примолкла. Сычонок тоже знал, что в грозу надобно помалкивать, на речь-то и прилетает небесный огнь, перыще Перуна.

Так и стояли они в темной землянке. Понемногу и зябнуть начали. Мальчик повел рукой около себя и наткнулся на что-то глиняное, печь, наверное. А рядом нащупал пенёк и немного дровишек. Опустился на дрова, и те осели звучно. Пошарил рукой и ухватился за мокрую рубаху Гостены, потянул книзу, помог ей сесть. И они перевели дух.

Молчали.

Молчали, слушая продолжающийся грохот, но уже не такой страшенный, как снаружи, а главное, без молниеносных жутких улыбок коней Перуна да этих конских оскалов. И странно было, что ливень их не достает. В истобке бы и не диво, а в землянке диво, как будто нахлобучили на себя какие шкуры толстые, прочные – ничего не пробьет, ничего не просочится. Еще бы сухую одёжу.

Кто такой есть русалец, Сычонок и не ведал совсем. У них в Вержавске такового и не бысть. И поблизости не бысть. Вообще поп Ларион Докука не давал покою не то что вержавцам, а и всем в Вержавлянах Великих, по всем погостам хаживал с книгой, в веси заглядывал, кадил, стихари читал, круглолицый, с топорщившимися, как у кота, усами, невысокий, плотный, с жидкой бородкой. Вроде и мягкий, вкрадчивый, уступчивый, а ежели найдет – то коса на камень, токмо брызги огненные летят. И Улеб Прокопьевич ему во всем пособлял. По первому требованию людей ражих давал на правеж смердов, коли те артачились, непотребства какие промеж себя заводили поганскыя. Скрутят и плетей враз сыпанут. Не забалуешь через жердочку там скокать али еще чего, сквозь огонь ходить или голым бабам на коняге весь[288] опахивать на заре – от болезни, – тех баб голыми и посекут. Нету сил у прежних божков, поучал Ларион Докука без устали. То смрад духовный, а не вера. Навоз. Брение. Мотыло.

Но, конечно, промеж себя вержавцы могли и Перуна поминать и звати, и на Купалу огни творити по укромным лесным полянам, за цветком того папоротника рыскать, и в иные рощицы с топором – ни-ни, хлеба-крестовики пекут в Великий пост, сверху знак креста, а внутри какая косточка иль сушинка-яблочко, и кому выпадет в хлебе то надкусить – буде ему счастье, мужицкое или бабье, смотря кому попалось, а ежели чадо то съест, то его ведут на поле или несут, дают бросить в пашню горсть зерна – и буде вельми урожай. И урожайный дедушка имеется, заговоренный. С вечера он в мыльне побывает, нарядится во все чистое, а тут и приходят оратаи, с печи его сымают и под рученьки ведут на поле, и он сеет натощак, швыряет зерна направо да налево, приговаривая: «Зароди на все души грешные, на всякого проходящего и заходящего, на калек и сирых, лишеников и прочих, на братью имущую да неимущую». И он же в первый день Рождества заговаривает будущий урожай: «Иди, мороз, кутью исть на борону с железным кнутом», – да бьет в сковородку – «борону» – сковородником – «кнутом». И коровью смертушку гоняют на заре. И в день заговенья на Петровский пост всяк может облить водой прохожего, то мокриды, вызывание дождя против засухи. Особенно то деять стараются ребяты над девками. И без пастушьего заговора никто не выгоняет скотину в поле… А? Бо и Сычонок с таковым-то ходил пасти под Вержавском. И он сейчас потщился тот заговор припомнить. И всплывало обрывочно про зверя лютага, чернага… ведмедя луквага… перехожага волка, рыскуньи-волчицы, от рыси, змеи, ото всякага гада и лихога человека… А как же тут они ходили на выпас? Да видно, Нездилиха давала девочкам своим те заговоры, а прибившемуся мнихшеку – нет. Да не подействовали те заговоры, убежал бычок-то.

Сычонок вздохнул и только теперь почувствовал, как же он притомился бегать по зарослям и чащобам…