Родники рождаются в горах

— Не только мне, но и моему отцу за это попадает. Однажды мы маму еле отговорили: она хотела забить дверь. Почему-то и взрослый мужчина — мой отец пренебрегает дверью. А мама сердится. «Я вспоминаю детство, когда прыгаю через окно», — объясняет он матери. Но ты-то хорош — ничего не говоришь о моем ковре.

— Мне нравится, но мысли я еще не понял!

— Вот эта зелень, видишь, — гора, которая разделяет наши аулы. А вот это голубое небо.

— Ты хочешь, чтобы ковер стал картиной нашей жизни! Хоть здесь, Шарифат, пусть гора будет поменьше. А?

— Почему? — удивилась Шарифат.

— Чтобы легче и проще было приходить к тебе. — Хаджимурад покраснел — эти слова вырвались у него невольно. Он сразу перевел разговор: — Я тоже думаю над орнаментами… Хочу на могиле матери поставить памятник. Сам… Мне нужно придумать красивый узор…

— Разве у тебя нет матери? — перебила его Шарифат.

— Я ее не помню. Отец говорит, мне было три дня, когда она умерла. Она завещала: когда я вырасту, должен своими руками поставить ей надгробный камень.

— Она тебя очень любила!

— У нее только и были я да отец. После ее смерти отец так и не женился. Для меня он был и отцом и матерью.

Шарифат вздохнула.

— И у меня нет ни сестры, ни брата.

— Но у тебя есть мать! Она такая добрая и молодая! Я завидую всем, у кого есть мама… Ну-ка, дай мне, пожалуйста, листок бумаги и карандаш…

Хаджимурад приладил бумажку на стене, набросал несколько штрихов.

— Здесь будет ветка цветущей яблони, а на ней птичье гнездо, — он водил карандашом по бумаге. — Видишь, птенец еле покрыт пухом. Он голоден — у него открыт клюв. А у гнезда умирает птица с разбитым крылом. Это его мать…

— Хаджимурад, ты сам придумал это? Тебе никто не помогал? Да все плакать будут над таким памятником… если ты сумеешь. Но еще нужно что-то прибавить… Чтобы стало ясно: птенчик вырастет, станет сильным. А еще сочинить надпись. Ты об этом не забыл?

— Правильно, Шарифат. Как ты все хорошо поняла. Я о надписи и не подумал. Ты — сама художница, помогла мне сразу…

— Не называй меня художницей, — оборвала его Шарифат. — Люди будут смеяться! Я никогда не смогла бы придумать так красиво. Вот уже три месяца я бьюсь над узорами для ковра, но ничего не выходит такого, чтобы мне нравилось.

— Если все это ты соткала сама, то назови мне мастерицу более умелую…

— Таких слов мне еще не говорили. А если скажут, я не поверю. Мне много надо учиться, работать, искать. Еще экзамены на носу… А надо закончить в срок…

— Что, это срочно?

— Да, надо спешить.

Хаджимурад никогда не видел Шарифат такой: глаза ее горели, на щеках играл густой румянец.

«Сейчас она чем-то похожа на Багжат!» — подумал он, удивляясь, что снова вспомнил о Багжат.

— Если не успеешь в срок, можешь в первую очередь винить меня… Сегодня я помешал тебе…

— Что ты, Хаджимурад! После твоей похвалы я с новыми силами примусь за работу.

— Осталось, по-моему, немного!

— Самое трудное — впереди. Вот здесь будет наша школа, а слева под деревом — девочка и мальчик, склонившиеся над раскрытой книгой.

— Я должен, Шарифат, посмотреть ковер готовым. Ты пошли мне весточку — я сразу приду.

— Преодолев ту высоту? — Шарифат показала на гору, поднимавшуюся за аулом, как небесная подпорка.

— Нет, эту! Гору, сотканную тобою на ковре. Вот такой маленькой становится гора, разделяющая наши аулы, когда я иду к тебе.

— Ну, если так, я вытку еще и ракету. Она облегчит тебе путь.

— У меня есть крылья, что несут меня быстрее ракеты.

— Что это еще за крылья?

— Мечты, Шарифат! На этих крыльях человек летит быстрее, чем на самом сложном аппарате. А машина, что носит имя Надежда, — разрушает все преграды…

— Мечты! И ты, Хаджимурад, тоже любишь мечтать?! Мать и отец даже дразнят меня «мечтательницей»…

— Очень люблю! Люблю один бродить по полю… Сколько мыслей тогда приходит! Окрыленный мечтой, ты летишь, куда зовет тебя сердце. Мечты и привели меня сегодня к тебе, Шарифат!

Ворота скрипнули, распахнулись настежь. Шарифат с испугом взглянула на Хаджимурада, бросилась через дверь в комнату:

— Отец идет! Хинкал мой давно закипел!

Хаджимурад старался побороть робость. Он смотрел на идущего по дорожке к дому Алиасхаба и успел заметить, что отец Шарифат высок, худощав, бледен. Голова его была непокрыта, под носом чернели аккуратно подстриженные усы.

«Первый раз он показался моложе, может быть, из-за шапки и очков», — промелькнула мысль.

Алиасхаб легко поднялся по лестнице, издали протянул Хаджимураду большую руку.

— Ассалам алейкум!

— Валейкум салам! — ответил Хаджимурад. В дружеском пожатии слились две руки: молодая и старая. Алиасхаба — жесткая, с мозолями и трещинами, закаленная, как кусок железа в кузнице. И полудетская, еще не огрубевшая ладонь Хаджимурада.

Шарифат из окна следила за отцом и гостем. Хаджимурад представился ей маленьким горным ручейком рядом с могучей рекой, преодолевшей все преграды по пути к морю.

Ясные глаза Алиасхаба внимательно смотрели на гостя. Хаджимурад улыбался — широко и открыто.