Родники рождаются в горах

Приснилась Хаджимураду Жамилат: недаром, бродя в горах, рассматривая в Горчоке надгробия, трясясь на мотоцикле, нет-нет, а мыслью возвращался он к девушке, историю которой утром рассказал отец. Он так ясно представлял себе стройную фигуру в чуха-гужгате… На серебряном поясе звенит оружие. Густые длинные волосы скрывает каракулевая папаха. Она летит на белом, большом, как скала, коне, сверкает на солнце сабля… А с горы, словно щебень, уносимый ливнем, скатываются враги… Вот храбрая дочь гор стянула папаху, и косы хлынули бурным потоком.

Хаджимурад не мог понять — сон это или явь… Жамилат засмеялась. Ущелье наполнилось смехом, отозвались далекие горы. Казалось, радуется все вокруг: каждый камень, каждая травинка.

«Мама, моя мама!» — крикнул Хаджимурад.

Вот он карабкается на высокую скалу, протягивает женщине руки… Она придержала поднявшегося на дыбы коня — орлица замерла с распростертыми крыльями.

«Как славно выглядят спины врагов!» — хохоча крикнула она, и хохот отдался в горах, заполнил ущелье. Солнце спустилось с высоты, село, как ручная птица, на маленькую женскую ладонь. А лучи, как нежные дружеские руки, гладили голову и лицо Жамилат.

Она подняла глаза к небу:

— Лети, солнышко! Не одной мне нужны твои ласки! И птицам, и зверюшкам, и людям! И в земле набухающему зерну, и колосу, что должен созреть!

— Я только в гостях у тебя, — отвечало солнце. — Я — вечное, светлое — живу на небе. Но пока я буду, — а буду я всегда! — твое святое имя, отважная горянка, будет жить! — Солнце соскользнуло с ладони, стало подниматься все выше, выше и снова заняло свое место на небосклоне — над деревьями, домами, скалами, снеговыми горами.

А Жамилат скакала на своем белом коне, и опять и опять пытался догнать ее Хаджимурад. Вот она на самой высокой горе, упирающейся верхушкой в небо.

«Мама! — позвал Хаджимурад, — моя мама!»

Жамилат приподнялась на стременах, махнула рукой. Гора склонила снеговую вершину в поклоне. Жамилат протянула Хаджимураду руку — теперь он сидел в седле позади Жамилат.

Гора распрямилась. Перед Хаджимурадом расстилался весь мир… Безбрежные океаны, огромные города, сады, от тяжести плодов пригнувшиеся к земле.

— Гора! — крикнул Хаджимурад, сердце его замирало. — Твоя высота нужна миру. Ты все видишь! Ты учишь нас быть суровыми и безжалостными к врагам, твои коварные тропинки уводят их прочь. Твои гранитные скалы учат нас твердости!

Заговорила гора. Ее голос был глубок, звенел металлом.

— Мы, вечные каменные глыбы, тысячелетиями стоим на месте. Пока мы стоим, имя твое, отважная горянка, будет живо!

Жамилат натянула поводья. Ржание коня заглушило все звуки. И, оставляя за собою звездные брызги, конь помчался над землею. Хаджимурад трогал солнечные лучи руками — они пели, как струны пандура. За ними оставались города из белого мрамора. Он видел фигуры людей, увековечивших свои имена и застывших в бронзовом молчании. Конь с лета брал высокие холмы, переносился через бешеные реки. И вдруг впереди возникло море. Жамилат махнула саблей, море расступилось. Конь мчался по сухому дну, с двух сторон бушевали волны, покорно замирая у ног…

Вот они на другом берегу.

— Море, — крикнула Жамилат, — соединяй волны! Иначе будут две реки — не море!

Волны, встав на дыбы, ударялись грудью о грудь — снова у ног коня бушевало бескрайнее, безбрежное море. Оно бушевало и шумело: «Пока есть на земле мои капли, — а они будут вечно, — имя твое, отважная дочь гор, будет живо!»

— Мама! Моя мама! — гордо сказал Хаджимурад, заглянув Жамилат в лицо. И отпрянул. С ним на коне сидела Шарифат, такая, какой он увидел ее в первый раз, — в мужской одежде, с веселой улыбкой.

— Шарифат! — позвал Хаджимурад. — Шарифат! — и проснулся.

…Солнце через окно уже глядело в комнату, лучи его ощупывали подушку Хаджимурада.

«Как долго я спал! Хотел ведь сегодня встать пораньше». — Он огляделся, как бы надеясь увидеть Шарифат, и окончательно убедился, что все было сном. Так захотелось рассказать Шарифат о ночном видении!

Быстро одевшись, Хаджимурад выпил молоко, оставленное в глиняной кружке, съел не глядя что-то лежавшее на тарелке. В мешочек бросил инструменты для работы по камню и, перекинув мешок через плечо, вышел из дома.

VII

Уходя на работу, Жамалудин постоял и послушал. Хаджимурад дышал ровно и свободно. «Последнее время он спит, как на морской волне. Пусть хоть сегодня спокойно выспится».

Жамалудин догнал Хирача.

— Видно, поругался с Чакар, если встал с петухами, — пошутил Жамалудин.

— Поел и сказал ей, что иду отдыхать, а сам, как вор, вышел из собственного дома, — засмеялся Хирач. — Стыдно мне, школьному сторожу, в самый разгар работы оставаться дома!

— Чакар снова явится тебя ругать, мне опять придется вас мирить. Ты же сам слышал, она меня обвиняла, что я тебя сюда тяну, — говорил Жамалудин, надевая фартук.

— Дай бог, Жамалудин, не знать других огорчений, кроме упреков Чакар! Лахавла вала кувата Илабилах[27]. — Хирач взял в руки ведро.