Родники рождаются в горах

Ребята-старшеклассники мчались в грузовике из родного аула в соседний Горчок — там их сегодня ждали. Как орлята в тесном гнезде, школьники прижимались друг к другу в кузове.

Мимо проносились сады в цвету, зеленеющие посевы, суровые, молчаливые скалы.

Грузовик сильно трясло.

— Эй, Хаджимурад! Что ты притих? Почему не поешь? — крикнул через головы ребят Гасан. — Никогда не помню ни одного мотива, — Гасан подпрыгнул и сорвал веточку с куста на самом краю скалы. — А возьму и запою. Тогда берегитесь!

Громкий хохот ребят размножило эхо.

— Затягивай песню, Хаджимурад! Ведь Гасан и вправду запоет!

— Хоть затыкай уши!

— У него же — ни голоса, ни слуха!

Ребята шутили наперебой.

— Хаджимурад! — крикнула одна из девушек. — Тебе надо упражняться. Пой!

— Чем больше поешь, тем лучше! — подхватила другая.

— И не думай петь на ветру, — возразил кто-то, — можно голос потерять. А тебе выступать перед горчоковцами.

— Где же петь, если не в горах?!

Хаджимурада, видно, раззадорила эта перепалка. Звонким голосом он затянул:

Когда заходит разговор —
Где родина моя,
Тебя, страна высоких гор,
Называю я.

Слова песни разносились по ущельям. Школьники подхватили:

И смотрят люди разных стран
В смятении таком,
Как будто ты им, Дагестан,
Вовсе не знаком!

Голос Хаджимурада звучал громче всех.

В ауле удивлялись — у Жамалудина, что зря слова не вымолвит, такой голосистый и общительный сын.

Хаджимурад пел охотно: на вечерах, во время переменок в школе, в поле, дома. После дневной работы усталые цибилкулцы частенько в клубе слушали песни Хаджимурада. Старики говорили: «От его пения усталость как рукой снимает!»

Предсказывали, что Хаджимурад прославится не менее Газимагомеда из Чалда и Омара из Игали[11], что имя молодого аварца будет греметь по всей республике. У себя в ауле он по праву считался звездой первой величины.

Очерк о Хаджимураде был напечатан не только в аварской газете. Со страниц многих республиканских газет улыбалось читателям мальчишеское лицо руководителя кружка художественной самодеятельности Цибилкула и лучшего певца…

В большом клубе аула Горчок негде упасть яблоку. Горчоковцы покорены голосом Хаджимурада. Юношу просят петь еще и еще.

— Соловей! — восхищаются старики.

— Как бы его не сглазили! — перешептываются старухи. — Откуда такое чудо?

Супайнат, покосившись на мужа, глубоко вздохнула, — ее Алиасхаб не отрывал глаз от сцены. Сама она много лет горевала, что ее дочка Шарифат растет без брата. Он мог бы быть таким, как Хаджимурад. А что сейчас хорошего? У Шарифат нет заступника. Не спас аллах им сына.

Боясь, что Алиасхаб сейчас думает о том же, Супайнат повернулась к мужу.

— Ведь и у тебя голос был не хуже, чем у этого молодого цибилкулца, — шепнула она.

Хаджимурад действительно напомнил ей Алиасхаба, той, предвоенной, весны, когда он пел на празднике возвращения отар с кутана[12]…

— Не мешай мне слушать! — отмахнулся Алиасхаб. — Никогда я не пел, как он!

Супайнат, прожившая много лет с мужем, поняла: она не ошиблась — угадала его мысли. Он вспоминает рано умершего сына. Алиасхаб всегда горевал, что у них нет мальчика. Встретив на улице счастливого отца с сыном, Алиасхаб завидовал: «Хотя бы раз пройтись с сынишкой по аулу. А после этого и умереть не страшно». Теперь, вслушиваясь в голос певца, думал: «Если бы у нас был сын, он мог бы петь, как Хаджимурад… Супайнат права, я ведь и сам пел недурно. А сын…»

Восторженные крики помешали размышлениям Алиасхаба. Хаджимурад замолчал было, но его просили не уходить со сцены, и вот снова в примолкшем зале зазвучал чистый, звонкий голос.

Шарифат — дочь Супайнат и Алиасхаба — стояла за кулисами, обняв Багжат. Подруги восхищенно слушали пение Хаджимурада. Шарифат думала о своем. Вот сейчас молодые горчоковцы должны показать свое мастерство гостям. В ауле Горчок хорошо плясали. Сегодня — как на грех — заболел лучший танцор школы. Шарифат придется изображать джигита. Она — высокая и стройная — не раз играла роли юношей в пьесах, частенько отплясывала, надев чуха-гужгат[13]. Шарифат даже любила такие перевоплощения — но не сегодня! Сегодня Шарифат жалела, что ей пришлось скрыть длинные косы под каракулевой папахой, а вместо светлого платья натянуть мужскую одежду. Вот уж не вовремя!

— Какой красавец! — шепнула Багжат, обжигая ухо подруги горячим дыханием. — Как поет!

Шарифат промолчала: пусть Багжат думает, что она не расслышала!

Хаджимурад, возбужденный успехом, поклонился залу в последний раз. Проходя мимо обнявшихся подруг, певец задержался.

— Видно, хороши твои дела, джигит, если еще до начала спектакля обнимаешь красивую девушку! — сказал он, глядя на Шарифат.

— Она… Он! — пролепетала Багжат и, выскользнув из-под руки Шарифат, отбежала в сторону.

Шарифат растерялась не меньше подруги.

— Мы репетируем… Боимся, как бы не сбиться… Легко ли выступать после таких певцов?

Хаджимурад не ответил на похвалу.