Родные гнездовья

Было ясно: мудрый ворчун подталкивал Журавского к новой экспедиции, надеясь вырастить из него неистового землепроходца, каким был сам. Чернышев с согласия вице-президента Географического общества Петра Петровича Семенова представил всех четырех студентов к наградам, и Медальная комиссия присудила им серебряные медали, тогда как и бронзовых были удостоены немногие ученые России. За шестьдесят лет деятельности Географического общества это был первый случай, когда четверо студентов, организовавших экспедицию на добровольных началах, произвели такие обширные комплексные исследования. Журавский был рад за себя и за своих друзей, удостоенных столь высокой награды.

Однако радость его скоро омрачилась: на заседании Общества естествоиспытателей, центр которого располагался в Петербургском университете, дипломная работа Журавского о новых воззрениях на природу Севера была высмеяна и не зачтена даже как курсовая. Возник парадокс: дипломные работы Андрея Григорьева и Дмитрия Руднева, представляющие собой отчеты о поездке в Большеземельскую тундру в 1904 году, были одобрены и опубликованы, работа же руководителя экспедиции, написанная по материалам трехлетних исследований, была отнесена к области «химер» и «фантастики». Журавский, доведенный до неистовства на предновогоднем заседании ученого совета естественного отделения факультета, бросил в лицо преподавателям:

— Профессор Тимирязев прав: от света учения Дарвина вы прячетесь под лоскутное одеяло ветхих поповских догм. Дарвинисты слывут в ваших устах «шарлатанами» и «авантюристами». Но, господа, поток злобы всегда служит барометром нарождающейся идеи!

После такого выступления Журавскому пришлось навсегда покинуть университет — его и через два года не допустили к сдаче экзаменов экстерном. Тогда же декан порвал все зачетные ведомости студента Журавского по естественным предметам.

* * *

Тусклыми, вьюжными и тревожными субботними сумерками на Мещанскую улицу в квартиру Журавских прибежал запыхавшийся Андрей Григорьев. Дверь открыла Вера, только что кормившая грудью месячную Женюрку. Первое материнство румянило, красило миловидную печорянку, наливало ее здоровьем.

— Дома? — шепнул Григорьев, снимая студенческую фуражку, машинально потирая покрасневшие на морозе уши.

— Дома, — так же шепотом ответила Вера, кивнув на Андрея, склонившегося над столом в ярком пятне настольной лампы. — Творит, токует...

Григорьев на цыпочках подошел к Андрею и стал читать из-за спины:

«...Смертная казнь, тюрьма, ссылка, война — все это способы господства кучки «звездоносцев» над обнищавшим русским народом. Тираны нейдгарты, треповы, дурново, зубатовы чувствуют себя полновластными хозяевами «взбесившегося скопища» и сотня таких негодяев, погубившая тысячи солдат в позорной войне, не задумываясь погубит миллионы! Сила тиранов утверждается на темноте и бессознательности угнетенных — проснись же, русский народ!»

— Здорово! Сильно! — не выдержал Григорьев.

— А... Это ты, Саныч? — обернулся Андрей. — Откуда? Снимай тужурку...

— Нет, некогда. — Григорьев обернулся, ища в полусумраке Веру, а потом шепнул: — Надо забежать за Рудневым и идти в склад издательства «Вперед».

— Очень спешное дело? — попытался выяснить Журавский. — Что стряслось?

— Спешное, печорец, спешное, — торопил Григорьев. — Там собирают студентов... Зреет революция! — чуть не крикнул Григорьев, но спохватился, сдавил крик и оглянулся на Веру.

— Понятно, Саныч. — Андрей вскочил со стула, сбросил в ящик стола бумаги и подошел к жене. Чтоб как-то сгладить неминуемую размолвку, оправдать уход, он приобнял Веру за плечи и шепнул на ухо, боясь потревожить только что уснувшую дочь: — Верия, я должен уйти с Санычем...

— Иди! — передернула плечами Вера, сбрасывая теплые руки мужа.

— Пойми, Верия, — молил Журавский, — я не могу быть в стороне.

— Где мне понять! — отрезала Вера. — Иди!

Журавский и Григорьев ушли молча, виновато.

* * *

Шел 1905 год.

С Дворцовой площади столицы в российские города и села эхом нестерпимой боли скатывались отзвуки Кровавого воскресенья, вздымая волны первой русской революции.

В один из жарких дней, когда студенты и в мороз ходили нараспашку, Журавского разыскал Книпович и увел к Чернышеву.

Федосий Николаевич встретил Андрея шутками:

— «Даешь свободу!» «К оружию!» — родная стихия! Ей-ей, не удержался бы и я — страсть надоели камушки, — кивнул он на коллекции. — Поди, и револьвер в кармане? — вгляделся Чернышев в Андрея. — Есть револьвер-то?

— Есть, — рассмеялся Журавский. — Как же без него на баррикады, господин профессор?

— А Пымва-Шор? А гряда Адак-Тальбей? Подождут? Пустяк?! — Став серьезным, академик требовательно поглядел на ученика.

— Время ли ими заниматься, Федосий Николаевич?! — воскликнул Журавский. — Смотрите, что делается... Как же остаться в стороне?