Родословная советского коллектива

Так Сорокин охарактеризовал «закон социального иллюзионизма» — общее свойство всех революций, в том числе нашей. «Казалось, что великий час пробил, вечно желанное наступает, мир обновляется и «синяя птица» всех этих ценностей в руках... Достаточно было двух-трех лет, чтобы слепцы из слепцов и глухие из глухих убедились в своих прекрасных иллюзиях. Они растаяли как дым... Вместо «синей птицы» в руках оказалась та же ворона, только остриженная и искалеченная»[3-83]. Избыточно эмоционально, но в целом верно: патетика не стала эмпирикой. И не могла стать. «Вместо уничтожения эксплуатации революция создала в 1918—1920 гг. небывалую эксплуатацию, настоящее крепостничество в одной из худших форм, в форме государственного рабства»[3-84]. «Революцией была провозглашена свобода. Действительность преподнесла такую «свободу», от которой все взвыли. Поведение людей оказалось связанным и опекаемым всесторонне. Автономия их пала до нуля. <...> От рождения до могилы каждый шаг оказался регулируемым сверху»[3-85]. «Власть стала вести «учет и контроль» и регулировать все стороны поведения и взаимоотношений. Что должен гражданин есть и пить, что делать, какой профессией заниматься, как и во что одеваться, где жить, куда ездить, чем развлекаться, что и как думать, что читать, писать, во что верить, что хвалить и порицать, чему учиться, что издавать, что говорить, что иметь и т. д. и т. д. — все было определено и регулировано»[3-86].

Гневались ли наши сограждане в годы тотального дефицита на ущемление повседневных свобод или жаждали заботы властей — сказать сложно. Недовольство, полагаем, вызывала не «предписанность» рациона питания и гардероба, а их нехватка. Ну а «что издавать», наверняка не было предметом массовых волнений. Настоятельность потребности в «самодетерминации» образа жизни в условиях радикальных социальных изменений Сорокин, на наш взгляд, переоценил. Исследование представлений рабочих горнозаводского Урала о социализме в 1917 г. свидетельствует, в частности, о доминировании появившейся в пореформенный период «концепции» исторического долга власть предержащих перед рядовыми тружениками[3-87]. Согласно этой «концепции», главным проявлением несправедливости «рабочие считали отмену обязательственных отношений, приведшую к ликвидации государственной и частной опеки над ними»[3-88]. Суть обращения к администрации рабочих мартеновского цеха Нижне-Тагильского завода в 1891 г. — гарантированное обеспечение их труда со стороны хозяев «настолько, чтобы рабочий вместе со своей семьей не имел нужды в удовлетворении первых и настоятельных жизненных потребностей»[3-89] (в кавычках — цитата из архивного документа. — А.Д., Д.Д.). По свидетельству рабочих Ижевского завода, вплоть до 1867 г. «всякие заботы о существовании их всецело лежали на правительстве, которое в лице заводской администрации давало им работу, кормило, учило, лечило их, словом, со дня рождения каждого рабочего до могилы думало и заботилось об его физическом и духовном существовании»[3-90]. «Концепция» долга дожила и до 1917 г. и определила отношение к новой власти.

Вернувшись к констатированному Сорокиным «беспросветному рабству населения» в начале 20-х гг., отметим, в то непростое время «по капле выдавливать из себя раба» хотели и могли не все соотечественники. Это сказалось и на понимании свободы. Прошения, обращения, письма, вышедшие из горноуральской рабочей среды, свидетельствуют: свобода у «значительной части рабочих ассоциировалась с безнаказанностью, вседозволенностью, стремлением одним махом решить все свои проблемы и превращалась в вольницу, анархию, правовой беспредел, в свободу от контроля, закона, обязанностей, в свободу отрицания и разрушения»[3-91]. Отсутствие названных Сорокиным «классических» демократических свобод у рядовых тружеников этого региона протеста не вызывало. Впрочем, умозрительность некоторых оценок российских реалий, данных социологом по горячим следам, например, о жгучей ненависти 97% населения к новому режиму[3-92], сформулированный им «закон социального иллюзионизма» не опровергает. Плоды нашей революции и вправду оказались скуднее ожидавшихся. И горше.

«Взяв в свои руки роль государственного Левиафана, партия через государственную машину давит на все другие коллективы: решает и определяет судьбы церкви и семьи, имущественных и профессиональных групп»[3-93]. Такой диктат спровоцировал «оргию коммунизации» российского общества, завершившуюся «равенством в общей бедности»[3-94]. Вместо нового идеального общества «группа проходимцев истории»[3-95] «в крови и пожаре построила душную казарму, нищую, разбойничью, деспотическую, в которой население задыхалось и вымирало»[3-96].