Роковое наследие. Правда об истинных причинах Холокоста

Йозеф Ланге много лет работал кантором в синагоге и учителем в западнопрусском городке Кульмзее, которому по условиям Версальского договора предстояло стать новоиспеченным польским городом Хелмжа. Несмотря на глубокую привязанность к общине, мысль о превращении в гражданина Польши не вдохновила его. Понимая, что «больше в Кульмзее оставаться нельзя», Ланге и его обширная семья решили перебраться на запад, в Берлин. Но переезд становился все сложнее. Ланге перенес личную утрату – смерть жены, одиночество, а затем выселение, когда домовладелец донес на него в жилищное управление. Кроме того, как признавал Ланге, у него были трудности с самоидентификацией и принадлежностью⁸². Как и другие немцы, Ланге внезапно оказался оторван от корней в собственной стране, без старых друзей и даже без собственного регионального наследия, на которое можно было бы опереться⁸³.

Ланге прибыл в Берлин как немецкий беженец – один из примерно 850 000 бывших граждан Германии, которые предпочли начать с нуля в Веймарской республике, а не продолжать жить в новой польской нации⁸⁴. Если для Ланге и других немцев адаптация к новому дому была достаточно сложной, другим группам, въезжавшим в послевоенную Германию, было еще труднее. Одной из самых обширных была новая волна восточноевропейских евреев, а также, на более короткий срок, – тысячи солдат, вступивших в Германию в составе оккупационной армии союзников. Обе группы стали мишенью выраженной враждебности общества. Отчасти здесь сказывалось продолжение неприязни военного времени к предполагаемым изгоям, будь то «враждебные чужаки», военнопленные или иностранные рабочие. Как бы то ни было, дестабилизирующее влияние поражения и революции лишь еще больше ужесточило восприятие иностранцев и маргиналов.

Войска союзников находились как на востоке, так и на западе Германии. В восточных приграничных регионах, где служили британцы, французы и итальянцы, чаще всего звучали публичные жалобы на связи военных и гражданских. Отношения между рядом итальянских офицеров и местными женщинами – включая дочь торговца зерном Мозеса – вначале вызывали возмущение⁸⁵. С западной стороны Германии гнев общества в адрес оккупационных войск был намного яростнее. Основная причина жалоб касалась решения Франции разместить в немецком Рейнланде около 25 000 чернокожих солдат, в основном из Северной Африки. В Версале немецкая делегация просила, чтобы при оккупации не использовались «цветные войска», но, как побежденная держава, немцы были не в том положении, чтобы выбирать своих оккупантов. Бессилие общества в таких вопросах сделало чернокожие войска громоотводом всеобщего негодования. Впрочем, надо всем преобладали расовые опасения. Солдаты, которых немецкие антропологи еще недавно так тщательно изучали в лагерях для военнопленных, теперь стерегли (якобы более развитый) немецкий народ⁸⁶.

Когда роли поменялись местами и чернокожие солдаты стали стражей Рейнланда, а не пленными в лагерях, воображение немцев разыгралось. Немцы делали высосанные из пальца заявления, обвиняя чернокожих солдат в преступности, запугивании и сексуальном насилии. Ряд женских организаций, решивших, по-видимому, оберегать моральный и гражданский облик немцев, объединились весной 1920 года в группу протеста: Союз рейнских женщин (Rheinische Frauenliga). Лига еврейских женщин, уже выразившая потрясение событиями в Рейнланде, быстро примкнула к новой Женской лиге, объединившись там с католическими и протестантскими организациями. Новая ассоциация повела страстную пропагандистскую кампанию, чтобы сообщить другим немцам и внешнему миру о «черном позоре» («Schwarze Schmach») в Рейнланде. Интерпретируя оккупацию с расовой точки зрения, Союз рейнских женщин противопоставлял немецкую культуру и предположительно более низкие стандарты «черных дикарей». Лига еврейских женщин, похоже, без особых проблем ассоциировала себя с такими расистскими нападками, охотно включаясь во многие оскорбительные кампании⁸⁷.