Роман без названия. Том 2

Ипполит пожал ему руку с волнением и слезами на глазах.

– А с нами, – кончил Шарский, – что с нами будет, выбросят ли потом эти сочинения в корзину, которая должна потом пойти в стопку забвения, или их затопчут презрением, или выставят на полки, недоступные читателям, светящиеся какой-то такой полуславой, не всё ли одно, лишь бы достигли цели пробуждения жизни, желание к труду и умственному движению в направлении правом и спасительном, лишь бы мы засеяли мысли здоровые и плодотворные. Вот цель, какую сегодня имеет литература, не мастерство тут, не развлечение, не какое-то такое угадывание того, что лежит грузом на сердце, нужно иметь перед собой, но что-то более важное над этим всем… общую пользу.

– Значит, ты снова пришёл работать в виноградник?

– А как же! – отпарировал Станислав с улыбкой. – Что бы я делал, если бы не работал?

– Ты помирился с жизнью?

– Я не ссорился с ней, но привязываться к ней не могу. Не развлекает меня, не радует, не насыщают удовольствия, другим дорогие, я холоден к ней, чем же я виноват? Деятельная жизнь меня не влечёт, бросаюсь в работу, как в пропасть, как другие в безумие развлечений… но… на что тебе это рассказывать?

– Какого чёрта ты так преждевременно разочаровался? Из-за одной евреечки! Стыдись! Это уже ребячество!

– Было бы ребячеством, если бы такой потери переболеть не мог, – сказал Станислав серьёзно, – но есть минуты, в которых маленькая капелька жидкость через край сосуда выливает… давно искал слово загадки этого света и найти его долго не мог… теперь поймал его наконец.

– Я любопытен!

– Старая это только, к сожалению, и очень избитая истина, в кою сразу никто верить не хочет… свет не есть целью и концом, но переходной дорогой, поэтому нужно через него двигаться быстро, честно, просто, обратив глаза на ворота, не очень заботясь, как тут нам повезёт.

– Извечная банальность! – сказал, смеясь, Ипполит.

– Да, но, дорогой профессор, всякие великие истины скрываются в банальностях, которыми люди бросаются, как неразгрызанными орехами, не проходя за их оболочку… эти истины проходят мимо нас каждую минуту, как переодетые в нищих князья, провожаемые равнодушным взглядом. Мне кажется, что по крайней мере половину древних гиганстких истин, которых нам не хватает, можно бы откопать из груды руин, как Вавилон и Нинивею из-под разбитых кирпичей… Поэтому я особенно внимательно присмотрюсь не к эксцентричным умам, в которых часто наряд и форма представляют всю новизну, но к избитостям, ходящим в рваных лохмотьях.

– Ба, ба! – сказал Ипполит. – Жизнь всё-таки что-то стоит.

– Не отрицаю, в первой своей половине, во второй мы живём уже только для света, становимся жертвой; в третьей мы есть непонятной руиной, ожидающей уничтожения.

– Но ты первой не пережил?

– О! Давно! Давно! Не считай века годами, не смотри в зубы, как коню, погляди на сердце.

– Разговор с тобой грустен до чёрта. Прервём его. Куда идёшь?

– Домой.

– А дом твой?

Станислав назвал его.

– Как это! В одной каменице с Базилевичем?

– Да – сказал, немного румянясь, Станислав.

– Как же это случилось?

Шарский признался; Ипполит грустно покивал головой.

– Ты запрягся, – сказал он, – излишне, покоя тебе не дадут. Базилевичу была нужна правая рука, потому что сам ничего уже не делает, а хочет играть какую-то роль и постоянно говорит о том только, что намерен когда-нибудь предпринять, что бы сделал, что бы мог сделать, если бы не то и не это! Жена вежливая, он настойчивый, опутают тебя и сделают негром.

Стась пожал плечами.

– Лишь бы в тишине мог работать, – сказал он.

– Верно! – отпарировал Ипполит. – Но эта работа, эта твоя панацея, хороша, пока её управлением никто не владеет. Как скоро тобой начнут двигать то в ту, то в другую сторону, вращать, толкать, и она тебе осточертеет. Нужно, чтобы ты имел своё убеждение и цель, а тут тебе убеждение и цель навяжут, а рта открыть не дадут.

– Ну! Тогда убегу!

– Делай это заранее, потому что запутаешься, и потом…

– Но что же меня может запутать?

– Слабость твоя.

Станислав сильно задумался над этими предостережениями, возвращаясь домой, и вошёл нахмуренный, в комнату, в главном кресле которой застал Базилевича, растянувшегося, курящего сигару и глубоко задумчивого. Казалось, он ждёт его.

– Ну! Бери фрак, – сказал он входящему, – и иди к нам на литературный вечерок. Моя жена послала меня специально, чтобы я тебя просил; мы надеемся, что ты возьмёшь с собой какую-нибудь рукопись и прочтёшь нам что-нибудь.

– Я? – воскликнул, отступая, Станислав. – Я? Но я никогда не читаю.

– Для нас сделаешь исключение.

– Не могу!

– Ну, впрочем, об этом меньше всего идёт речь, пойдём, узнаешь нашу молодую литературу, и убедишься, что есть жизнь в поколении, которое после нас наступит, или с нами идёт вместе.

Станислав, хотя уставший и грустный, дал снова уговорить себя, и, как-то так одевшись, вошёл с хозяином в салончик на первом этаже.