Роман без названия. Том 2

– Ну, тогда предпочитаю бросить это доказательство, но возьмусь за него с иной стороны. Писатель нашей страны, которая была только целой большой деревней, не может ни приготовиться в городе, ни вдохновиться грязной брусчаткой.

– Это ты хорошо придумала, – ответил Станислав, – но в самом деле, что же тебя так интересует, что со мной, бедным, станет?

– Всё-таки для меня речь не о тебе, а о литературе! – воскликнула тихо Марилка; но в эту минуту ей изменил голос; она опустила голову, замолчала.

Пошли по саду и прохаживались в молчании, постепенно сменив тему разговора, а в течении этой грустной и долгой прогулки глаза их ни разу не встретились. Мария опустила их к земле, Станислав блуждал ими по свету, не видя, что делалось вокруг. Было что-то удивительно грустное в этих двух существах, одного, дрожащего от боли и волнения, другого, переболевшего, холодного, не умеющего даже заглянуть в сердце, которое билось так близко. Мания, охваченная веющей от них грустью, нахмурилась, бедная, и шла за ними молчащая.

– Я не знаю, – добавила Марилка после долгой паузы, – как это тебе не жаль деревни? Как ты не чувствуешь её очарования?

– Я не чувствую её очарования? Что это? Кто это тебе сказал?

– А едешь осесть в городе?

– Еду… но кто знает? Может, только на мгновение.

Марилка покачала головой.

– Уже плохо то, когда тебя тянет город.

– Костёр жизни, которого я есть бедной искоркой… странно ли, что лечу в него невольно?

– Чтобы в нём погаснуть?

– Как везде, – вздохнул Станислав, – жизнь тут, там… не одна ли это жизнь? Что значит место для того, который всю свою жизнь имеет в душе? Кому-то другому мир ещё может что-нибудь дать или отобрать, но мне? Ничего.

– Сколько тебе лет? Шестьдесят или семьдесят пять? – спросила девушка с отвагой, которая ей прибывала каждую минуту.

– Не считаю, но и восемьдесят бы не отрицал.

– Бедный старичок! – рассмеялась Мания, гладя его по подбородку.

– Но ты нападаешь на байроновских героев, над которыми имеешь привычку так остро насмехаться… это преувеличение! Можно ли так быстро выжать весь запас Божий? Растратить эти сокровища молодости?

– Много, может, страдание, много, может, люди, – начал Станислав, – не могу перед тобой исповедаться, потому что ещё больше в твоих глазах выглядел бы байроновским героем; но верь мне, пани, я имею столько силы, сколько нужно для работы. Для жизни её уже не станет!

И замолчали снова. Марилка пожимала плечами.

– В самом деле, – шепнула она через минуту, – если бы я была более подозрительной, чем есть, готова бы тебя, как Мания, заподозрить в какой-то любви в Вильно.

Станислав сердечно рассмеялся.

– Панна Мария! – воскликнул он весело. – Ты не угадала! Увы! Не буду отрицать, что любил, но это так давно, так давно, что это для меня допотопная история.

– Как это! Пожалуй, в школе! – хоть со страхом и бледностью, но притворяясь равнодушной, начала Мария.

– Нет, пани, немного позже, а всегда слишком рано!

– И?

– И мою ненаглядную похоронил навсегда.

– Ну! Говори определённей.

– Я похоронил её там, где родилась, в сердце моём. Я виноват, что из этой могилы уже цветок новой любви вырасти не может.

– О! Ты её ещё любишь, – живо, почти с гневом, ответила Марилка.

– Нет! Нет! Нет! – сказал решительно Станислав. – Не думаю, не люблю! Говорю о том холодно, потому что таким холодом облила меня последняя любовь, что из него не выйду до смерти.

Мария с любопытством поглядела, но в глазах его нашла подтверждение слов; глаза были сухие, взгляд грустный, но полный резигнации.

– Нет, нет, – сказала она в душе, – ты не выдержишь в этом отчаянии, ты должен любить.

И слов ей не хватило.

Приблизились к дому, уже падали сумерки, должны были ускорить шаг, потому что карета пани Бжежняковой стояла перед крыльцом. Время было уезжать. Сев с матерью в карету, Марилка украдкой заплакала, а вдова должна была делать вид, что не видит её слёз.

На следующий день Станислав был в дороге к Вильно.

* * *

У этой самой корчёмки, в которой несколько лет назад остановливались на ночлег бедные студенты, с надеждами в кармане спеша в Вильно, сегодня ещё больше захиревшей, склонившейся, обшарпанной, но окружённой снова одними бричками и каретами, как тогда, остановился Матеуш, чтобы напоить уставшего коня в колодце, чёрный журавль которого, скрипя, колыхался, затронутый осенним ветром. Стась огляделся, пришло ему на ум воспоминание, и на минуту казалось, что эти несколько лет были только тяжёлым сном, из которого пробудился.

Скромная его бричка остановилась рядом с изящной каретой, шестёрка карих коней которой в препышной упряжи, несмотря на проделанную песчаную дорогу, нетерпеливо рыла капытами землю. Станислав выглянул и сквозь окно застеклённой ландары узнал Базилевича с женой, возвращающихся, наверное, из деревни.