Роман без названия. Том 2

– Силы исчерпались, отваги не хватает, немощь души моей убивает. Чем же тебе вредит, что умру себе потихоньку? – добавил он почти умоляюще. – Ты бы предпочёл видеть меня живущим долго и терпящим пытку, только борющимся с жизнью? На что тебе это, доктор?

– Потому что уверен, что, остыв до остатков молодости, ты понял бы жизнь иначе и перестал стонать. Быстро в кровать! В кровать!

– Тело… но душу не уложишь, доктор! – сказал Шарский, вздыхая.

– Кто это знает! – отпарировал Брант, беря понюшку. – Кто это знает.

Шарского так уже одолела болезнь, такой был безвольный, что послушал доктора и машинально упал на кровать, слушая его предписания. Горячка всё усиливалась, с каждой минутой Брант становился всё более беспокойным… молчал и задумывался.

В минуту, однако, когда, казалось, болезнь должна была вспыхнуть очень сильно, она спадала, а доктор, видя его спящим, лелеял какую-то надежду, хоть понять не мог, как это и почему произошло. Причиной, может, было то, что, давно не видя Станислава, он не наблюдал вблизи его состояния, не знал, что это не было собственно начало болезни, но конец её, может, вспышка, которая ускорит её развязку Поэтому в минуту, когда лекарь ожидал сильной слабости, больной на вид начал чувствовать себя лучше, и назавтра встал на работу.

На работу! Да! Это было его единственное лекарство!

Побледневший, дрожащий, ослабленный он снова взял бессильной рукой книги, брошенные несколько дней назад, сегодня снова последние из друзей. Не хватало ему дыхания, силы в ногах и даже желания жить, но имел ещё силу духа, которой пробовал превозмочь страдания сердца. Напрасно! Мучительная мысль, что Сара здесь, что может её видеть, что из её глаз мог бы пить ещё сладкий яд, крутились вокруг, как упрямая оса, которую нельзя отогнать. Сдерживался, но властвовать над собой не умел. В сумерках, когда его никто не мог видеть, он снова шёл под окна того несчастного дома и, засматриваясь в светящиеся стёкла, медленно умирал, думая о Саре, тень которой ему иногда мелькала в шторах.

* * *

Нуждается ли этот простой роман в эпилоге?

Я предпочёл бы, чтобы слушатель допел его в своей душе… Каждый тут бы, наверное, сделал концовку соответственно своему расположению и рад был бы собственной композиции, когда, увы! я уверен, что мой эпилог никого не удовлетворит, а безжалостный критик скажет, что я, уставший от романа, обезглавил его одним взмахом, чтобы отделаться от него.

Трудно, однако же, в конце долгой совместной прогулки бросить так хотя бы только одного симпатичного читателя, который продержался до конца; нужно его удовлетворить и закончить, согласно всяким правилам.

Положение, которое мы обрисовали в последних главах романа, продолжалось ещё довольно долго, ничего в нём почти не изменилось. Сара всегда была непонятным созданием, в словах которой то холод, то попеременно отзывалось какое-то глубокое чувство. К несчастью Станислава, она задержалась в Вильне надолго, а в конце концов, рекомендованная в местную труппу на несколько следующих месяцев, задержанная тут неизвестными нам причинами, не думала ещё выезжать в Берлин, куда её звали. Князь Р. остался верным очарованию, каким она на него воздействовала, а Станислав, отвергнутый холодными словами, таскался за ней, преследовал её издалека, выклянчивая взгляда, насыщаясь краденным видом волшебницы.

Последние его деньги забирал театр, из которого не выходил, последние минуты пожирали улицы, на которых должен был искать ускользывающую Сару. А эта дивная страсть, перевоплощаясь почти в болезнь, не переставала уничтожать его с быстротой, с какой каждая слабость пожирает молодые создания.

Старший терпит дольше и послушней; весенний возраст схватывает, проглатывает и кончает всё быстрей. Смертельная болезнь долго его не донимает, потому что убивает его сразу. Поэтому скоро и работа, которою Станислав лечился, и любовь, которая его убивала, сделали из него почти призрак, едва искру жизни в себе имеющий. Брант хотел его от обоих оторвать, но напрасно пытался найти средства; способа не было. Станислав догорал, сох, кашлял и выгорал, как лампа, раздвоенный фитиль которой высасывает остаток масла коптящим пламенем.

А Мария? Мария так же не имела сил отдалиться, устраниться, вылечиться, и мать не нашла в себе храбрости, чтобы её силой оттянуть. Так, плача грустными слезами, смотрели обе на исчезающие надежды, на приближение минуты, что навсегда должна была его поглотить. Всё реже было видно Станислава, а состояние его пробуждало сострадание даже у чужих, так в нём рисовалось отчаяние, уже перешедшее в какое-то оцепенение и полное равнодушие к жизни.

Приходил он ещё к пани Бжежняковой, которую холодно расспрашивал о Красноброде, о матери, о родственниках, к Марии, с которой на мгновение оживлялся порой в беседе, но каждое такое волнение было для него болезнью, усиливало кашель, пробуждало горячку, вызывало чувства, учащающие бег крови, которую его жар выжегал. Брант смотрел и ломал руки в молчании. Хотел вывести Станислава в деревню, в родные стороны, но он покивал головой и сухо сказал: