Роман с фамилией

«В завершение же прошу тебя, любезный Джиллермо, вот о чём. – Я как будто слышал слегка глуховатый, назидательный дядюшкин голос. – Во дни ратной страды своей не забывай о Господе. Сейчас ты, должно быть, много тревожишься об опасностях, которым ежечасно подвергается тело твое. Однако гораздо больше должно тебе переживать о спасении души. Ибо душа алчет вечности и вечность в итоге обретёт. Тело же вышло из праха и в прах обратится непременно, чуть раньше или позднее.

Помни об этом, мой дорогой племянник! Да пошлёт всемогущий Господь Бог покровительство Своё твоей милости и всем славным воинам Христовым в богоугодном деле освобождения Святой земли. От имени всех христиан заклинаю: действуйте, покуда есть время, пока не утратили мы все надежду на спасение Гроба Господнего, дабы стяжать себе на небесах не приговор, а награду. Я же не устаю молиться денно и нощно обо всех вас и о тебе, мой мальчик, особенно. Смиренно уповаю на то, что смогу увидеть тебя ещё хоть однажды, пока не оставил навеки эту юдоль земную. Но если Господу Богу нашему будет угодно, и от рук врагов моих или по причине болезни покину я этот суетный мир опредь нашей встречи, прошу – не забывай обо мне, любящем тебя дяде Вифреде.

Прощай во Христе и живи во Христе!

Писано в Риполе, в День благовещения, в год 1099-й от Воплощения Господнего».

Отложив свиток в сторону, я стиснул голову руками и долго сидел неподвижно. Мысли мои путались. Слишком уж много плохих известий почти одновременно обрушилось на меня: смерть отца, предательство герцога Аквитанского, захват им Тулузы и несчастная участь оскорблённой и преданной мужем Филиппы…

Через щель в пологе аппетитно пахло жареным мясом. Пако принёс мне блюдо с жарким. Но хотя за прошедшие сутки я ничего не ел, кусок не лез мне в горло.

Я улёгся в постель на голодный желудок.

…До зари в нашем лагере стучали топоры и молотки, повизгивали пилы. Воины по приказу графа Раймунда сооружали баллисты, таран и осадные башни.

Ближе к полуночи проскользнули в шатёр и, сочувственно вздыхая, улеглись по обе стороны от входа Пако и Себастиан.

Вскоре они дружно захрапели, один – раскатисто и звонко, другой – тоненько, с присвистыванием…

Слушая их рулады, я всё не мог понять, как мой отец, такой умелый наездник и столь опытный охотник, умудрился свалиться с коня… Наверное, кто-то подстроил это.

Мне даже представилось, будто вижу я нашу конюшню, слышу, как перешагивают с ноги на ногу и тихо ржут кони в стойлах, ощущаю аромат свежего сена, смешанный со стойким запахом лошадиного пота… Вот чья-то тень проскользнула мимо спящего конюха, верного отцовского слуги. Тень – это, конечно, человек Бибиэны. Он крадётся к месту, где хранится конская упряжь, и делает едва заметный надрез на ремнях подпруги… Конюх, седлая коня перед охотой, не обнаружит этого надреза. До поры до времени ремни крепко держат седло. Вот, преследуя зверя, отец несётся на своём скакуне. Вепрь ломится в самую чащу. Над тропой низко нависают с двух сторон изогнутые ветви дубов. Избегая столкновения с ними, отец резко наклоняется в седле. И тут подпруга лопается…

И снова воображение переносит меня в отцовский замок. Отец лежит в гробу в домовой часовне, а мачеха в нарядном платье примеряет отцовскую корону на голову своего сына, моего младшего брата…

Странно устроен человек. За всё время похода мне ни разу не пришла мысль о том, как я вернусь домой, и вернусь ли вообще.

А теперь мне вдруг захотелось вернуться в Каталонию. Сильнее стремления вступить во владение графством, принадлежащим мне по праву, моё сердце жгло желание узнать всю правду о смерти отца и наказать виновных.

И ещё одно чувство в эту ночь воскресло во мне, вроде бы безо всякой связи с печальными событиями. Я снова хотел любить и быть любимым, любимым той единственной женщиной, без которой не мыслил своего счастья.

4

Июньская ночь промелькнула, как запущенный умелой рукой дротик.

На рассвете, когда на минаретах Иерусалима привычно завыли муэдзины, в нашем лагере ещё яростней, словно желая заглушить молитвы «неверных», застучали топоры и завизжали пилы.

Несмотря на бессонницу, я встал с постели отдохнувшим и вышел из шатра. Потягиваясь и почёсываясь, следом тотчас появился Пако, а за ним и Себастиан.

Себастиан тут же бухнулся на колени и затянул утренний псалом, умильно взирая на купола церкви Святой Марии.

Мы с Пако, слушая его песнопение, перекрестились.

– Братья мои во Христе, – закончив псалом, с пафосом проповедника произнёс монах, – я нынче ночью видел сон…

– Поздравляю, – хмуро сказал Пако, – а я из-за твоего храпа, брат Себастиан, всю ночь глаз не сомкнул. Да ещё какая-то нечисть всё время ползала по мне, кусала, не давая покоя. Не зря, видно, говорила моя мать, что худой собаке вечно достаются все блохи.

Я не сдержал улыбку, вспомнив, как храпел сам Пако, но Себастиан на упрёки оруженосца ответил со смирением, свойственным истинному служителю Божьему: