Romanipen (СИ)

Цыган обернулся к нему, и Петя понял, что совсем пропал. Лютая зависть горела к его бывшим сердечным друзьям: да если хоть раз можно будет к Данко прильнуть, то уже сердце зайдется. А как сам обнимет, к себе прижмет, то и вовсе остановится.

Петя сжался весь, сидя на берегу, лишь бы себя не выдать. А то что же это — даже и нарочно не манили, а в дрожь бросало от одного взгляда. Слов приличных нет на то, что уже готов был ко всему.

Данко присел рядом, почти коснувшись его плеча. Петя вздохнул и едва не закашлялся.

— Нравлюсь? — вдруг с ухмылкой притянул цыган.

У Пети все лицо горело ото лба до подбородка, он взгляд поднять боялся. Но, пересилив себя, сдавленно кивнул. Не врать же тут, когда видно все по нему.

Данко только улыбнулся молча и отошел, а Петя остался красный и злой на себя. Хорошо еще, что это не река была, а ручей. А то купания он просто не выдержал бы, ему того хватило, что Данко рубашку снял.

Одевать ее он и не собирался, так и ехал, подставив солнцу широкую голую грудь. Пете было жарко, но сам он раздеваться бы не стал. Стыдился просто. Данко был не худощавый вроде него, а как надо — гибкий и сильный. Можно было сразу от зависти удавиться. Так он понимал, как Петя на него смотрел, и нарочно потягивался и откидывал волосы с плеч.

Он о деле так думать вовсе не мог. Данко тогда одергивал его и смеялся, Петя обижался, и они снова переругивались. А ехали они к румынскому гарнизону. Данко высоко смотрел: из деревенских конюшен уводить ему неинтересно было. А из под носа у солдат — то, что надо.

Петя не боялся совсем. Он радостью и азартом горел, ему было легко и весело. А пока ночи ждали, спорили беспрерывно: он доказывал, что поболе Данко о солдатах знал, а тот хотел, чтоб Петя каждого его слова слушался. Так ни до чего и не договорились, умолкли, только когда пошли.

Они тихо подбирались к гарнизонным казармам. Данко еще и полной темноты ждать не стал, и это Петю пугало. А тот смеялся только и говорил, что и посреди бела дня мог увести, просто его жалел по первости.

Пете было и страшно, и интересно. Данко объяснял ему шепотом, как дело провести, замка на конюшне не взламывая, и показывал. Он и не торопился, спокойно держался. Петя тоже старался взволнованным не казаться, а цыган только улыбался, видя, как его на самом деле трясло.

А потом они неслись по степи с тремя казенными лошадьми, и в лицо бил холодный свежий ветер. Перекрикивая его, Данко спросил, не боится ли он грозы. Тучи уже темнели на горизонте. Он нарочно так подгадал, чтобы солдаты преследовать их не смогли, как пропажи хватятся.

Они укрылись в глубоком овраге и крепко привязали лошадей, чтобы те со страху не вырвались. И тут же, как устроились, степь накрыло ливнем. Туча была огромная, тяжелая, в ее глубине вспыхивали молнии.

А Данко с Петей, сидя в овраге, хохотали как шальные и даже пытались петь, но задыхались смехом. Им было по-детски радостно, что они оказались не пойманы и успели укрыться от грозы. У Пети рубашка промокла, он озяб, но так было весело, что он не замечал холода.

Данко достал из седельной сумки плетеную бутыль вина, глотнул. Петя со смехом вырвал ее и сам приложился к горлышку, едва не поперхнувшись. Вино было терпкое, густое и сладкое — никогда он такого вкусного не пробовал. Французское шампанское, которым его офицеры угощали, и вовсе рядом не стояло.

От вина стало еще веселее и легче в голове. А над ними оглушительно громыхало, но совсем не было страшно. Они сидели рядом, передавая друг другу бутыль, но прильнуть к плечу цыгана Петя не решался.

А тот, глотнув, откинулся к склону и отстраненно улыбнулся. Он был теперь еще красивее, чем прежде — кудри распушились от ветра, глаза блестели азартно и озорно.

— Скажи-ка, Петро, — вдруг начал он, — а вот знаешь… бывает, хочется чего-нибудь, за что и жизнь не жалко отдать. Вот у тебя есть такая мечта?

В грозу этот разговор не удивлял. Под буйство стихии не хотелось говорить об обыкновенном.

Петя неопределенно повел плечами. У него мысли от вина вяло текли, он всегда сразу хмелел. Да и не знал он, что тут ответить. Даже обидно стало, что вроде как не нашлось такой мечты.

— А у меня есть вот, — весело усмехнулся Данко. — Разве не любопытно тебе весь свет посмотреть? У крестьян вот: родился, чтобы землю поковырять, да и умер на ней. Неужто жизнь это? — он задумался, потом про другое продолжил: — А я вот много чего навидался. Я кругом всего моря был, в дунайских княжествах, в Австрийской империи, а однажды едва не оказался в османском плену. Но ведь это краешек, а сколько же еще всего на свете есть…

Петя бездумно глядел в темное небо, слушая дождь и Данко. На каждое его слово душа отзывалась: того же самого ему хотелось. Он сказать постеснялся, да и не умел, а Данко выразил все, о чем с детства затаенно мечталось. Он всегда вдаль смотрел, когда в именьи был. А в войну и вовсе раздолье началось, как путешествовали. И совсем не хотелось возвращаться и снова становиться дворовым.