Romanipen (СИ)

— Но вот разве занятно одному? — задумчиво сказал Данко. — Были у меня друзья, так они от своих краев отойти боялись. И с девицей известно как: привяжет к себе, и никуда ты больше без нее не ступишь. Хоть и в таборе будешь, а все одно в неволе. А хочется, чтоб не только по сердцу человек пришелся, но и душа у него свободная была — и вместе с ним по свету пойти.

Петя вздохнул и отвернулся. Горько и обидно стало: и зачем Данко ему говорил такое? Ясно ведь, что не про него это, — про волю, про душу свободную, — теперь и думать не стоит, чтоб с ним быть. Высоко слишком, не долетишь просто до него — разве ж воробьишка за соколом успеет? К барину бы, где все привычно, где думать ни о какой воле не надо. Петя твердо решил теперь, что уйдет, чтобы душу себе не травить.

Вино они допили. Холодно сделалось, Петя замерз совсем. А Данко постелил свой широкий плащ на землю и укрылся им. Лег, запрокинув голову, и на Петю с ухмылкой взглянул.

Того трясло всего от холода. Но плаща не было, он в одной рубашке ехал. А Данко смотрел на него выжидательно: непременно спросит сейчас, чего ждет.

Петя, губу закусив, подвинулся к нему. Все равно ведь он цыгану не по сердцу, так хоть погреться теперь осталось.

Он рядом с Данко устроился, отвернулся от него и накрылся краем плаща. Цыган обнял его, и у Пети в глазах защипало. Это он не приласкал ведь, а просто так, чтоб не холодно было. А другого и ждать не надо. Данко ведь ясно сказал, чего ему хочется. А свободную душу в дворовом мальчишке искать — последнее дело. Ему такой же вольный цыган нужен, а не холоп.

…Проснулся Петя рано — утро было свежее, стояла еще ночная прохлада. Небо без единого облака наливалось чистой и радостной синевой.

Пете было тепло и уютно. Он лежал в объятьях цыгана и сам крепко прижимался к нему. Он шевельнуться и вздохнуть боялся, чтобы Данко не потревожить, и тихо любовался им. Тот подвинулся вдруг, потершись щекой о плечо Пети, и улыбнулся во сне. И потянулся, лениво приоткрывая глаза и щурясь от солнца.

Вот он, значит, какой был со сна — мягкий, нежный. И поверить нельзя было, что он же мог обижать и выдумывать колкие язвительные слова. Петя не хотел, чтобы тот просыпался: вот бы еще хоть немного так полежать с ним. И погреться теплом, не ему предназначенным...

Данко глянул на него сонными глазами и ласково улыбнулся. А Пете вспомнились вдруг все горестные вчерашние мысли. Он резко сел, высвобождаясь из объятий цыгана, и встал, не глядя на него. Молча пошел к Воронку и им занялся, лишь бы на Данко не смотреть.

Когда ехали в табор, Петя ни слова ему не сказал. Тот не трогал его, ехал как всегда веселый и красивый. Петя украдкой любовался им напоследок. Он решил, что только с цыганами попрощается и уедет.

— А знаешь, — задумчиво обратился к нему Данко, — я за то, что проводником был, денег не возьму. Я в вашем таборе кое-что подороже золота нашел.

И вдруг улыбнулся ему так же, как в первый вечер у огня — весело и открыто. Петя замер, не успев ничего сказать, а он уже вперед проехал, к видневшимся вдали кибиткам.

***

Жаркой выдалась середина лета. Степь накрыло душным маревом, и нигде нельзя было спрятаться от палящего солнца.

Табор медленно шел по пыльной дороге. Петя ехал в распахнутой рубашке, утирая пот со лба. Это хорошо было, что еле тащились по степи: он на Данко затаенно смотрел и наглядеться не мог. Каждую черточку запоминал напоследок.

Данко утром сразу же к баро пошел повиниться. Они долго говорили, но Пете до того дела не было, он и не вслушивался. А потом они мимо него прошли, и слова молодого цыгана донеслись: «Нехорошо же вышло. Ну да нам расставаться скоро, османские владения близко, а потом вряд ли доведется встретиться...»

И тут Петю как прошибло всего. Можно было откладывать отъезд, а вдруг считанные дни остались: Данко больше нужного быть проводником не хотел, и так в таборе косились на него, Зарину вспоминая.

Петя поодаль от него ехал. Не то чтобы боялся, будто скажут: мол, повязался с цыганом, который отца девушки опозорил. Да ему вовсе неинтересно было, что про него в таборе подумают, и так много плохого про себя наслушался.

Страшно просто было подойти. Данко как и раньше на него смотрел — с веселой усмешкой, будто ждал чего-то. А у Пети в голове его слова про золото вертелись: поверить боялся, будто про него это. А то и вовсе казалось, что цыган посмеялся просто. Потянешься к нему — а он оттолкнет еще. И стоит ли позориться?

Петя сам не свой был, маялся. Откликался не сразу, если звали его. А Данко будто бы нарочно первый не обращался к нему, даже издевками не изводил. Может, и вправду ничего ему не надо было? А раз так, то зачем улыбался, оборачиваясь?..

Они за два дня ни слова друг другу не сказали. А потом Петя решился.

Данко сказал тогда цыганам, что наутро они расстанутся, когда он османские земли покажет. Выходит, это последняя ночь стоянки вместе у них была.

Дотемна Петя смурной ходил, и все кругами вокруг цыгана. Тот замечал, конечно же, и усмехался молча — его тогда всякий раз в дрожь бросало.