Romanipen (СИ)

А еще Петя злился на себя, что любил его — пылко, безудержно, так, что не скроешь. Впервые в жизни он сорвался: пересилить себя не смог, чтобы уехать пораньше, пока еще остановиться можно было. Да ведь и начинать не стоило, не нужен был ему этот Данко. А теперь вот не знаешь, что и делать.

Петя прочь было шагнул, чудом надеясь наткнуться на кого-нибудь из табора и избежать разговора.

— Стой, — негромко произнес Данко.

Петя не споткнулся едва. Голос цыгана ледяным показался, до костей пробрало.

А как он вперед шагнул — вовсе сердце в пятки ушло. Петя его взбешенным, с посветлевшими от ярости глазами, никогда не видел. Ясно вдруг стало, ведь что угодно после такой обиды сделает, не остановится. Жуть взяла: он не барин ведь, унижаться и умолять остаться не станет. Прирежет — вот и весь разговор.

Петя еле увидеть успел, как цыган нож выхватил. И бежать поздно уже было.

Мелькнули перед ним нож и бешеные глаза цыгана. Рукой Петя дернул будто бы слишком медленно — не успеть. Но не для того, чтобы бесполезно заслониться…

И через миг они замерли друг напротив друга. Петя пистолет на него нацелил недрогнувшей рукой. А Данко остановился, нож опустив.

Он прищурился вдруг и усмехнулся: мрачно, недобро. И вперед шагнул.

— Да тихо ты… — спокойно начал он. — Я ж не собирался на тебя с ножом, припугнуть только хотел, а ты вишь вон как, не растерялся…

Говорил он удивленно и даже с уважением. И ближе подходил, протянув вперед руку. Пистолета его коснулся и дуло от груди вбок отвел спокойно, словно не боясь совсем. А Петю трясло всего, хотя рука не дрожала. Знал – не выстрелит.

— Ты что творишь? — угрожающе спросил Данко. — Неужто взаправду уедешь?

— Конечно, — улыбнулся Петя.

Ему радостно было видеть Данко в ярости. А вот нечего было изводить до последнего, а потом признаваться свысока этак. Все обиды свои на него вспомнил — немало же накопилось. А самая большая — за то, что едва поманил, и уже для прошлой ночи хватило.

— Ну знаешь ли… — у Данко в голосе клокотала еле сдерживаемая злоба. — Что вчера с тобой  — с кем попало так, думаешь? Кому угодно позволяю, по-твоему?

У Пети ком в горле встал. Вот уж сам не ожидал, что так отомстит. Это ведь для него с барином привычно было — а цыган-то и впрямь не каждому позволит.

— И с кем!.. — продолжил Данко. — Узнал бы кто — не поверил бы: с беглым дворовым!

— Это мне цыган говорит, — ухмыльнулся Петя. — Себя бы вспомнил. Хлопец Данила…

— Заговариваешься… — прошипел Данко.

И руку его сжал, в которой пистолет был. На себя дернул, выкрутил — Петя от боли не вскрикнул едва.

Пистолет на землю упал, и Данко сапогом его в сторону отшвырнул. И как отвлекся на это, глаза опустил — Петя извернулся, толкнул его и коленом врезал по руке с ножом. Не зря его цыган учил — вот и пригодилось.

Он нож вырвал и направил его на Данко. Они оба замерли, дух переводя.

А у цыгана глаза вдруг потеплели. Петя взгляд его на себе поймал — удивленный и восхищенный. Еще бы: раскраснелся он, глаза горящие совсем черными казались.

Да и сам он Данко любовался. Кудри встрепанные ему на плечи падали, рубашка распахнулась. Петю аж в жар бросило, как вспомнил, что ночью его кожи губами касался.

Данко порывисто вздохнул и нахмурился. Злость в нем прошла уже, спокойно держался.

— Поговорим, — тихо сказал он, почти попросил. — Почему? Объясни.

— Есть, к кому вернуться, — честно ответил Петя.

А в груди при этом неприятно кольнуло: знать бы еще, жив ли вообще барин…

Данко прищурился и губу закусил — кажется, еле сдержался.

— Так вот оно что… — усмехнулся он. — Я-то дивился: думал, робкий ночью будешь, а нет… Потому, что умелый, оказывается. Кто же, интересно…

Петю злая радость затопила. Ревновали его, видно было, как же Данко злился. Это больше любых признаний греет!

— Неужто не скажешь? — спросил цыган. — Какой хоть? Красив, может, или удалой… Или богатый шибко? Хотя это тебе последнее надо…

Петя усмехнулся. Ишь как зависть цыгана ела, чуть зубами не скрипел. Больно по гордости ударили — неужто лучше него, первого кругом всего моря, нашелся кто?

— Нет, — Петя пожал плечами. — Обыкновенный. Барин мой…

— Любишь его? — спросил цыган неверяще.

Петя глаза отвел. Как тут честно ответишь! По-хорошему, так вообще сказать надо: тебя люблю и назло тебе уезжаю, а барин — так, чтоб было, зачем. Да и не к нему вовсе, а выкупиться — тоже для тебя, чтобы равным стать тебе. Но в этом он и себе признаться боялся, что уж о Данко говорить.

— Он меня любит, — сказал Петя.

— Да ну, — хмыкнул цыган. — Неужто так любит, что ждет до сих пор? Да дряни вроде тебя с огнем не сыщешь — уж не знаю, как любить надо, чтоб терпеть.

— Любит, — уверенно ответил Петя. — Да и сам ты терпишь пока…

— Терплю, говоришь… — Данко вдруг шагнул вперед и наклонился к нему. — И правда ведь. Сам себе удивляюсь. И, знаешь ли… Я бы тоже не спустил, если б обижали спервоначалу, а потом о любви говорили бы.

Петя закусил губу и отвернулся. Словно отталкивал он сейчас свое счастье — упорно, уверенно и обдуманно.