Romanipen (СИ)

— Ну и езжай к своему барину, — Данко вырвал у него свой нож и шагнул прочь. — И не надейся, что дождусь. Но если захочешь — найдешь.

Он тут же к коню пошел, вскочил сразу. Попрощался с табором коротко, а к Пете и головы не повернул. И в галоп пустился, понесся в степь — земля запылила из-под копыт.

Петя долго смотрел ему вслед, пока совсем из виду не потерял. Больно и тоскливо ему было.

Его самого в таборе ничего больше не держало. Решил сегодня же выезжать, а собраться — сума полупустая к седлу приторочена, а больше и нет ничего.

Он попрощался со всеми, Мариуша обнял и кудри ему взъерошил. Ляля, сестренка его, вздохнула украдкой. Баро он поблагодарил, поклонился пошел. А потом сел к Кхаце у потухшего костра.

— Дурной нрав у тебя, Петер, — задумчиво сказала старуха. — Сам от счастья своего отказываешься, а потом гоняться придется за ним. Хоть и сама не знаю — веришь ли? Запуталась я: выходит, и правда у тебя дела остались недоконченные, надо вернуться. Так мог бы и объяснить… А вы, мальчишки, горячие да глупые…

Петя слушал ее молча, бездумно вороша угли носком сапога.

— Еще что на прощанье скажу, — Кхаца внимательно взглянула на него. — Ты что бы ни решил, а знай: романипэ в тебе есть.

Петя недоуменно нахмурился незнакомому слову и вопросительно поднял брови.

— Этого не объяснить, — старуха покачала головой. — Просто помни, что ты — наш, цыган.

Глубоко ее слова запали. Петя и так вроде бы знал, что в таборе прижился, но чтобы прямо сказали… Совсем горько стало теперь: возвращается ведь, чтобы дворовым снова стать, а никаким не цыганом, не нужно это никому там. Да хоть и выкупится — барин-то его будет крепостным помнить.

Выехал Петя тем же вечером, не став ждать даже, когда спадет жара.

Весь первый день как в тумане прошел, без единой связной мысли. Бездумно Петя ехал, а потом на ночлег устраивался, но заснуть так и не смог. А ближе к утру такая тоска накатила, что впору было выть по-звериному. Но сдержался: хоть и не увидел бы никто, а перед собой стыдно бы стало. Он только губу закусил, поднимаясь рывком еще до рассвета и начиная собираться в дорогу.

Но понял скоро, что совсем невозможно было так — без Данко. Думал успеть распрощаться, пока не привык, а вышло, что так в степи сердце и осталось — не позабыть. И нет чтоб просто душа болела: как в лихорадке ему плохо было, то в холод, то в жар бросало, а иногда такая слабость накатывала, что и жить не хотелось. Или наоборот — сердце заходиться начинало, едва представлял, что можно еще назад сорваться и Данко догнать. Но не простит ведь, да еще и слабым посчитает, слова держать не умеющим. А он раз обещал, что к барину вернется — значит, должен.

Особенно плохо по ночам было. Стоило задремать — темные и тревожные сны накатывали, и он тут же просыпался, пытаясь отдышаться. Как в бреду он был: горячие руки и губы Данко на себе чувствовал, мнилось, потянешься следом — и рядом он окажется. Или что барина он мертвым нашел — но это редко.

Петя и днем как во сне ходил. Однажды ему чуть кошелек на рынке не срезали. Еле успел очнуться и руку воришке выкрутить. Да и укради он, нестрашно было бы: Петя ж не таскал деньги все на поясе, там пара монет только была. Но чтоб у цыгана деньги своровали — глупее не придумаешь.

Он с того дня заставил себя тоску пересилить. А то как же это — пусть хоть грабят, хоть еще чего, а тебе так плохо и горько, что все равно уже… Петя тогда стал себя работой занимать, чтоб спалось потом легче. Воронка не щадил на долгих переходах, сам так уставал, что впору было сразу ложиться. Но мало того: как на большой тракт вышел и стал в заездных корчмах останавливаться — вместо денег трудом платил. А что, ему ж нетрудно за тарелку похлебки дрова поколоть пойти. И хорошо, что все тело ныло после этого — пусть поболит, зато легче так.

На ярмарке в Кишиневе он продал пистолет и серебряные сережки, которые еще на войне подобрал. И то, и другое задорого ушло. Неужто цыган сторговаться не сумеет? Петя насмотрелся, как лошадей из табора продавали, и наловчился. Пистолет расписал самым лучшим, что бывает только, и за позолоту красивую чуть с руками не оторвали. А что осечки постоянно дает — того не сказал, конечно. И про сережки знатно выдумал. Толстая купчиха своего степенного мужа потащила к ним, а Петя тут же сказал с улыбкой: «Французские, дворянские, графини носили…»Хотя черт их знает… Купчиха сразу же в мужа вцепилась, за рукав его трясти начала, и у того никакого терпения торговаться не осталось.

Но от этого даже радостно не стало. На сережках камушки были зеленые, на солнце они блестели — точно море были. Или как глаза у Данко.

Сам он два хороших пистолета купил, долго проверял и рассматривал, прежде чем взять. А из города он выехал с серебряной серьгой в ухе — захотелось вот. Видно, что цыган, не ошибешься, но пусть будет. Данко со своей щегольской серьгой вспомнился — хотелось как он быть. И так девицы на улице чуть шеи вслед ему не выворачивали, хоть и дела до них не было никакого.