Romanipen (СИ)

А Петя остался. Он по их усталым и довольным лицам понял, что жив Бекетов. А мешать отдыхать ему посреди ночи не хотелось, он утром бы зашел.

Врачи — молодые оба, наверняка из академии только — встали за палаткой и закурили. Взволнованные они были, радостные. Один из них, хмыкнув, в карман полез. Монетку достал — погнутую и окровавленную.

— Бывает ведь…

— Да… Вторая-то выше прошла аж на ладонь, знать, не прицелились толком. А эта — метко, метко… В сердце прямо было бы, и сразу, значит, конец царской службе. Если б не привычка деньги где попало таскать. Есть вот все-таки чудеса! А мы с тобой не верили, когда нам про такое главный хирург за бутылкой рассказывал, думали, сочиняет.

— Дай-ка, — другой врач протянул руку. — Он вернуть приказал.

— Очнулся едва и приказывает уже…

— Так гусар, они все такие…

Петя как оглушенный сидел. И неслышно почти, счастливо смеялся. А потом пошел в палатку на негнущихся ногах.

Алексей Николаевич там сидел у койки Бекетова, прижавшись щекой к его руке. А тот слабо усмехался:

— Алеш, прекрати. А то я от твоего нытья точно помру.

— И говорить так не смей! Миша, Мишенька… — он судорожно стискивал простынь и прятал лицо. — Господи, да если бы ты… нет,  и думать не хочу об этом! Знаешь, я сам бы тогда ненадолго остался…

— Воевать некому будет, если все друг из-за друга стреляться начнут, — Петя присел на край койки. — Так бы я вам и позволил.

Бекетов весело взглянул на него.

— Спас, значит… Это как же?

— Романи бахт, — улыбнулся Петя. И объяснил, как офицер нахмурился: — Цыганское счастье. Его приманить можно. Или отвести…

Он взял монетку, стал рассматривать — пополам почти согнута, с вмятиной от пули. А потом бережно убрал в сумку Бекетова. Такой амулет беречь надо, он не раз еще беду отвести может. Тут уж волей-неволей поверишь в цыганскую ворожбу.

Пете не дали о цыганах подумать. Мальчишки в палатку ворвались, Жан и Анатоль — напуганные, встрепанные, едва запахнувшиеся со сна. Их в вылазку не взяли, вот они и узнали только сейчас, что вернулись гусары.

Алексей Николаевич тут же вскинулся и выпрямился. Перед ними-то не след было слабость показывать.

— Идите все отсюда, — недовольно буркнул Бекетов. — Отдохнуть-то дадите…

Он отвернулся, и мальчишки тут же заботливо укрыли его одеялом. Они-то уходить не собирались — примостились тут же, рядом с ним.

Петя поднялся, потянув за собой Алексея Николаевича. Им-то незачем тут сидеть было, самим отдохнуть не помешает, а прийти завтра можно.

А барин так и не успокоился — тут же снова к Пете прижался, обнял дрожавшими руками. Долго лежал так, ясно было, что сказать что-то хотел. Решился, наконец:

— Петь… А что у вас с ним?

— Да ничего. Про монетку-то поверили теперь? И кому стыдно должно быть?

Петя сонный был, ругаться не хотелось. Он послушал все же немного, как Алексей Николаевич винился, прощения просил. А как надоело — молча придвинулся к нему и поцеловал. Помирился, значит. И сквозь сон уже почувствовал, как барин устроился головой у него на плече и тоже затих.

***

Не просто так приходят невзгоды. Они значат, что оступился человек, не по той дороге пошел, что предназначена. А не поймешь первых предостережений, не свернешь вовремя с неверного пути — жди большей беды.

А пока раненый лежишь — есть время успокоиться, подумать. Бекетову, впрочем, так и не давали отдохнуть: у него по двое, по трое весь полк перебывал. Он ругался, если будили, но все одно каждый зайти хотел.

Полковник как-то пришел, предлагал ему отпуск: «Что же вы с вашей раной по переходам, по палаткам? Будете в тылу, в устроенном госпитале… Вы этого вполне достойны за ваши труды, почему же отказываетесь?» Бекетов долго молча слушал, качал головой. Для него хуже не было, чем расставаться с лагерем, с товарищами, и не иметь ни известий, ни участия в войне. К тому же оно известно как — в войсковом госпитале быстро на ноги встанешь, а в тылу скука, да и болезнь долго не отпустит, как расслабишься, и так и проваляешься аж до конца кампании. Бекетов вежливо отказывал, а как надоело, ответил с ухмылкой: «Я вам, ваше высокоблагородие, давно имею сказать кое-что: пойти бы вам, ваше высокоблагородие…» И ведь так заковыристо выдал потом, что и не оскорбишься, не придерешься! Ясно, что надсмехался, но ему, раненому, это с рук сошло. А вот офицерам досталось, которые слыхали все, толпясь у палатки, и не сдержали улыбок, когда полковник выходил. Долго еще ему в спину усмехались, вспоминая, как Бекетов ему учтиво посоветовал дальнюю дорогу.

А более всего мороки было с мальчишками, Жаном и Анатолем: тех вовсе без толку гнать было, дневали и ночевали у Бекетова, спали поочередно. И откуда было такое упрямство у холеных столичных мальчиков! Но вот привязались, заботились. Разговором его занимали, пересказывали наперебой, что нового в лагере. Угостить норовили чем повкуснее — едва появлялись у офицеров за столом лакомства, так лучшие куски притаскивали.