Романс о великих снегах

«Детям-то, может, и нет, – раскумекивал старик Почекутов, привычно полосуя литовкой по траве, – а внучка-то в деревню снова прикатила. Покосы ей, конечно, тоже ни к чему, а всё же вспомнила. Надо ей собрать гроба… Тьфу ты, господи! Гробарий? Или как его зовут? Гербарий? Скоро должна объявиться, коль не проспит».

Спозаранку вот так-то работал старик, шуровал литовкой, потом хотел перекурить и в это время за деревьями, где сверкала протока, что-то хрустнуло.

«Приплыла, однако, золотая рыбка, – догадался Артамоныч, вытирая пот со лба. – Ладушка моя, оладушка…»

Зелёные шапки кустов зашевелились возле протоки – и снова тишина, дремота над покосными полянами. Только сердце старика отчего-то вздрогнуло…

* * *

Восемнадцатилетняя Лада вчера поутру припожаловала в Беседиху – небольшая, тихая деревня стояла на берегу, «беседовала» с чистою рекой, круто выбегающей из-за громадно-рыжего утёса, возвышавшегося за околицей. Дома в Беседихе укрыты косматыми лапами кедров и сосен – на огородах стоят, на пригорках столпились. В переулках и улицах лодки видны, деревянные и металлические, прислоненные к заборам или поставленные на «стапеля» – самодельные прицепы с колёсами.

По тропинке за огородами – так покороче – девушка направилась к тёмной, добротной избе стариков Почекутовых.

Шла, с удовольствием посматривала по сторонам. Скопа над рекою кружила – рыбу караулила. Бабочка капустница порхала неподалеку. За сараями «вскипали» куры – громкое бульканье слышалось.

Косматый белый пёс Почекутовых восторженно забухал своей лужёной глоткой и, поднимаясь на задние лапы, заплясал на звенящей цепи, приветствуя любимую гостью.

Артамоныч копошился на берегу возле дощаника – смолою щель заделывал. На песке трепетал костерок, рядом лежали пакля, стамеска, молоток, консервная банка в потеках смолья.

– Приехала? – Старик обрадовался. – Ой, молодчина, Оладушка!

Поздоровавшись, внучка на траву поставила дорожную сумку. Поправила прядку волос. Была она в розовой кофте, синих джинсах, плотно облегающих спортивную фигуру.

– Ты на рыбалку, деда?

– На покосы, Оладушка. Летний день год кормит. Зеленоватые девичьи глаза вспыхнули радостью.

– Меня возьмёшь?

– Ты отдохни. С дороги-то.

– Я не устала.

– Ну, какая тебе срочность? С автобуса, да на покосы, вылупив глаза.

Внучка засмеялась.

– Мне гербарий нужно собирать. – Подождёт гробарий твой.

– А если дождь?

Старик на небо посмотрел.

– Грозились. По радиву.

– Вот, видишь! – Лада, сияя глазами, наблюдала за витиеватым полётом бабочки капустницы, кружившейся неподалёку. – Папка мне новый сачок подарил! – похвасталась девушка. – Будешь теперь сачковать? – Артамоныч улыбнулся бороду. – Вы, городские, это дело любите. Ну, иди, иди в избу, Оладушка. Бабку пока просвети.

В институте Лада изучала всяких зверушек, насекомых, растения и потому нередко «просвещала» то родителей своих, то стариков. Дождливым деревенским вечером, когда на дворе делать нечего, Почекутовы сядут, бывало, за круглый стол, чаёк на травах попивают, беседы ведут – даром, что ли, деревня Беседиха. И внучка принимается их «просвещать».

– Вот этот самый аконит, который на ваших покосах, – говорила девушка, раскрывая гербарий, – в гималайских горах заменяет яд кураре.

– Да что ты говоришь? – удивлялся Артамоныч. – То-то смотрю, бабка мне в похлебку стала подсыпать.

– Не болтай! – одёргивала старуха Ильинична. – Твоя махорка страшнее яда.

– Тихо вы! Как маленькие! – Строжилась внучка и продолжала, рукой показывая на огород. – Вот, например, подсолнух. Откуда он?

– Ясное дело, – говорил старик. – Из семечка. – А семечко откуда?

– Ну, знаешь, дева, это давний спор. Кто первый? Яйцо или курица?

– Я не об этом, деда. Подсолнух – он заморский гость.

– Какой такой – заморский? – Из Америки.

– Слава тебе, господи! Доучились! – Артамоныч крякал сердитым селезнем. – Подсолнух сроду рос на русском огороде.

– Нет, представь себе, дедушка, – из Америки.

– Дедушка из Америки? – Почекутов посмеивался. – Вот грамотейка.

Доходило порой до того, что старик со старухой комара избе прихлопнуть не решались при внучке. Дверь, завешанная марлей, в избу открыта по вечерам – душновато. Глядишь, один комарик пролез в какую-то щёлку, второй – и загудели, зазудели по-над ухом, мешая беседовать или уснуть. Если комар садился на лицо Оладушки, она прогоняла комара, не трогала. А бабка с дедом – те хлестали почём зря.

Внучка с грустью говорила:

– Вот если комары исчезнут, так соловьев не будет.

Старики виновато сникали. Почекутов смотрел на свои заскорузлые пальцы, которыми он только что не комара прихлопнул – соловья угробил.

Такие беседы затевались вечерами в тихой, чистой, уютно обставленной горнице.

А в то голубое, весёлое утро, когда внучка приехала, поговорить не удалось. Почекутов дырку в лодке засмолил и заторопился на тот берег.

Ильинична, глазами провожая лодку, вздохнула.

– Совсем помешался на этих покосах. В молодости, веришь, нет, Оладушка, даже подрался на покосной луговине. Межу не поделили с мужиком.