Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I

Первоначальная христианская церковь, утверждал Стурдза, умела найти правильный баланс между свободой и подчинением, демократией и единоначалием. Собираясь на соборы, патриархи правили мудро, не прибегая к тирании, и в результате христиане усвоили учение церкви и были способны править без принуждения и насилия. Эта традиция сохранилась в православной церкви и в обществах, которыми она руководила. Католики, однако, порвали связь с Богом из-за того, что папы рвались к власти, и это послужило началом моральной деградации Запада. Высокомерный деспотизм Рима сформировал и характер западных государств; тирания пап породила духовную анархию протестантизма, а тирания королевской власти привела к революции. Вслед за де Местром и Бональдом, придав их идеям дополнительную антипапскую направленность, Стурдза доказывал, что власть и свобода, церковь и государство на Западе вступили в конфликт между собой, и потому – тут Стурдза был согласен с Глинкой, хотя его аргументация была гораздо сложнее – Бог наслал на Запад Французскую революцию в наказание за его грехи [Sturdza 1816: 169–170, 212–213; Sturdza 1858–1861, 1: 33–34][419].

Россия, по мнению Стурдзы, была свободна от этих грехов благодаря православию (в этом он соглашался с романтическими националистами, а не с государственником Карамзиным). Однако эта духовная гармония нарушалась из-за двух особенностей российской жизни. Первой из них была проблема, которую не желали замечать патриотически настроенные монархисты Шишков и Глинка: реформы Петра Великого нарушили цельность русской жизни, расщепили общество, сделали его подражательным и способствовали развитию деспотических тенденций. Аргументы Стурдзы и страстность, с какой он обличал европеизацию России, предвосхищали Чаадаева (если не учитывать прокатолических симпатий последнего) [Чаадаев 1991, 1: 88–96, passim] и славянофилов. Отсюда следует, что эти мыслители были не просто подхвачены романтическим течением, распространившимся по всей Европе в 1820-е, 1830-е и 1840-е годы, но и продолжали независимую и четко сформулированную русскую традицию. Другой проблемой, писал Стурдза, было то, что нравственное и духовное развитие русских оказалось в тупике из-за крепостничества, которое, подобно деспотизму, развратило и хозяев, и рабов и с которым надо покончить. И наконец, он прямо обращался к монарху, доказывая, что адекватной структурой современного государства является конституционная монархия с постоянными «основополагающими» законами и парламентом, выполняющим консультативную функцию [Sturdza 1858–1861, 3: 79–81][420].

Таким образом, Стурдза не был реакционером, вздыхавшим о талейрановской «сладкой жизни» при старом режиме, и не испытывал ничего кроме презрения к Меттерниху и всем прочим, кто, по-видимому, желал его восстановить. Напротив, он вместе с Глинкой и французскими радикалами конца XVIII столетия тревожился о порочном, с точки зрения морали, общественном устройстве и питал надежду на духовное возрождение общества и излечение человечества от исторических недугов. Он надеялся, что этой цели можно достичь путем разумного сочетания свободы, принуждения и просвещения – причем все это должно было осуществить государство, действующее от лица народа и во имя того, что Робеспьер назвал бы «добродетелью». Эта высокая миссия возлагалась на Александра I, а хартия, закрепляющая это положение, – Священный союз, – обязывала подписавших ее (то есть крупнейших европейских монархов) действовать во внутренних и международных делах согласно евангельским принципам.

По мнению Стурдзы, некоторые страны были подготовлены к тому, чтобы справиться с этой задачей лучше других. Он полагал, что аграрные общества по своей природе превосходят индустриализованные в нравственном отношении и что менее «развитые» общества здоровее, гармоничнее и политически стабильнее. Помимо России Стурдза видел убедительное свидетельство этому на примерах Испании и Греции. Он не мог не отметить черты сходства между католической Испанией, любимой им Грецией и Россией: славное прошлое, экономическую отсталость, высокомерную снисходительность со стороны прочих европейцев и горячий патриотизм с оттенком религиозности, исторически сформированный положением стран как аванпостов христианства на границе с мусульманским миром. Не было случайным совпадением и то, что Россия и Греция не поддались революционной лихорадке до 1815 года, и что Россия и Испания – «два религиозных народа» – нанесли поражение Наполеону [Sturdza 1858–1861, 4: 162–209; Стурдза 1834: 156, 168–170][421].