Романы Ильфа и Петрова

Во всех этих и подобных цитатах две части именования означают одного и того же получателя услуг. И хотя в словах буфетчика: "Антона Павловича кормил, принца Вюртембергского" у носителя русской культуры возникает в памяти прежде всего ассоциация с писателем Чеховым, т. е. лицом, заведомо отличным от принца, тем не менее аналогия с широко распространенными формулами типа ".. .на барона Шпутцеля // шил, // Эдуарда Карлыча" подтверждает правильность того понимания, при котором Антон Павлович и принц Вюртембергский — одно и то же лицо.

Обратим внимание, что с некоторыми из названных мастеров у турксибского буфетчика Ивана Осиповича есть сходство и в биографии. Портной Меркулов, давно уже прозябающий в провинции среди "хамов", гордится своей былой славой и благородными клиентами. Как Меркулов кричит на местного дьячка: "Отойди от меня, длиннополая кутья!", так Иван Осипович кричит на подъезжающего верхом казаха: "Отойди, Мамай..." Как Меркулов заявляет: "И помру! Пущай лучше помру, чем зипуны шить!", так Иван Осипович мечтает: "Покормлю вот — и умру!" Как Меркулов получает после многолетнего перерыва большой заказ и настолько счастлив, что готов не брать с клиента денег, так радостный Иван Осипович заявляет турксибовцам: "Мне и денег платить не нужно".

Похоже, что соавторы позаимствовали из данного рассказа Чехова не только синтаксис фразы (лишь по-другому расположив ее члены: "На барона Шпуцеля шил... Эдуарда Карлыча" — "Антона Павловича кормил, принца Вюртембергского!.."), но и "сюжет" (историю мастера) в целом.

Думается даже, что имя-отчество "Антон Павлович" является сознательным намеком на чеховский источник фигуры старого буфетчика. Подобную изобретательную технику сокрытия литературных аллюзий и подтекстов можно встретить во многих местах дилогии — например, в пассаже о "фараоновой корове" [ЗТ 13//4].

В некоторых путевых очерках иностранцев, рассказывающих про СССР, встречаются фигуры, родственные Ивану Осиповичу и другим подобным персонажам русской литературы: таков старый повар, который "смеясь сквозь слезы, вспоминает про свои двенадцать лет у французского мсье и настаивает на том, чтобы мы попробовали его дессерт — „пирожное по-генуэзски, вкуснейшее, честное слово!"" [Wullens, Paris, Moscou, Tiflis, 44] .

29//10

Отбыл в лучший мир, иде же несть ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная... — "Иде же несть...." —из кондака "Со святыми упокой..." [Молитвослов, 66,209].

29//11

Легенда озера Иссык-Куль... Старый каракал пак Ухум Бухеев рассказал мне эту легенду, овеянную дыханием веков. — Как и многое другое в ДС/ЗТ, эта легенда восходит к дореволюционным еще штампам и к пародирующей их сатириконовской юмористике. Ср. в очерке А. И. Куприна: "Эту прелестную древнюю легенду рассказал мне в Балаклаве атаман рыбачьего баркаса Коля Констанди..." [Листригоны, гл. 5]. Из рассказа А. Аверченко "Легенда старого озера": "Я не встречал ни одного порядочного озера, которое не имело бы своей собственной легенды", — говорит художник Воздухов; "Да, — отвечает поэт Клюнин, — у этого озера есть своя старая поэтичная легенда. Мне ее рассказали суровые прибрежные рыбаки в один тихий весенний вечер...". По своему сюжету легенда у Аверченко весьма сходна с той, которая излагается в корреспонденции Яна Скамейки-на. В советское время фельетонисты высмеивают коммерческие легенды, привлекающие легковерных курортников: "Вот с этой гигантской скалы триста лет назад бросилась в море легендарная татарская принцесса Рахат-Лукум, дочь легендарного же хана Магомет-Али-Чахохбили" [И. Свэн, Легкий хлеб, Бу 19.1927; сходное выражение с "же" см. в ЗТ 22 //1].

29//12

...Молодая, быстроногая, как джейран (горный баран), жена хана красавица Сумбурун... Старик... привязав к ней слиток чистого золота весом в семь джасасын (18 кило), бросил драгоценную ношу в горное озеро. — Освоение Средней Азии, открыв изголодавшимся по экзотике советским писателям обильные залежи местного колорита, породило индустрию ориентальных очерков, пересыпанных глоссами, вроде следующих вполне серьезных пассажей: