Россия и европейский романтический герой

Речь заходит о закладах у процентщицы, и Раскольников по нервности своей натуры впадает в совсем уже параноидальное состояние, анализируя малейший оттенок слов Порфирия, хотя подозревать особенно нечего: Порфирий говорит, что давно поджидал его по той прозаической причине, что остальные закладчики уже побывали у него. Но вот разговор (заметим, по инициативе Порфирия) съезжает на «вековечные вопросы» о том, что такое преступление и каковы его причины. Как это часто у Достоевского, проблема обсуждается на низком, почти буффонном уровне, и только потом поднимается на уровень откровений (стандартный драматический прием Шекспира). Сначала проблему обсуждают Порфирий и Разумихин. Фамилия Разумихин дана Достоевским приятелю Раскольникова со скрытой насмешкой: этот молодой человек открыт, честен, наивен и импульсивен, но он никак не мыслитель. Вот и сейчас он бросается на Порфирия с горячей филиппикой о социалистах, для которых «преступление есть протест против ненормальности социального устройства – и только, и больше ничего, и никаких причин больше не допускается, – и ничего!» – «Вот и соврал!» отвечает ему смеющийся Порфирий, и чем больше горячится Разумихин в своих страстных антилиберальных клише, тем больше Порфирий ему возражает… но, как обнаруживается, с умыслом: «…по поводу всех этих вопросов, преступлений, среды, девочек мне вспомнилась теперь, – а впрочем, и всегда интересовала меня (курсив мой. – А. С.) – одна ваша статейка…» – обращается он к Раскольникову, и с этого момента разговор принимает другой характер. До этого момента Порфирий, как положено человеку, любящему шутку и розыгрыш, свободно смеется, Раскольников же предельно несвободен, обдумывая каждый свой жест и каждое слово, но тут они как бы меняются ролями. Увидев, что Порфирий «усиленно и умышленно» искажает идею статьи, Раскольников решается «принять вызов» и начинает излагать ее содержание. И вот тогда-то, отрешившись от сюжетной конкретности происходящего, уходя в область мысли, он – единственный раз в романе – обретает спокойствие, весьма похожее на то, какое пообещает ему Порфирий в его пророчестве на будущее. Будь на месте Достоевского любой «монологический» писатель, он непременно обратил бы внимание читателя на необычность внезапного спокойствия Раскольникова и постарался бы объяснить его причину, обнаружив таким образом суть подспудного конфликта между этими двумя идейными врагами – конфликта, который выходит, повторю, за пределы внешнего сюжета. Но «полифонический» Достоевский этого не делает – и суть подспудного конфликта остается незамеченной.

Что же такое статья Раскольникова, как он сам ее рассказывает? Идея, что люди делятся на стадо и героев, – достаточно расхожая идея девятнадцатого века, и Раскольников сам говорит, что все это было сказано уже тысячи раз. Тем не менее мысль автора статьи качественна, потому что отстранена от оценочных субъективных суждений типа «плохо – хорошо», «лучше – хуже» и искусно строится на парадоксах.

Говорит Раскольников:

«По-моему, если бы Кеплеровы или Ньютоновы открытия вследствие каких-нибудь комбинаций никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству».

Разумихин, как человек первичной эмоциональности, как «человек толпы», немедленно реагирует: «…все-таки кровь по совести разрешаешь… ведь это разрешение крови по совести… это, по-моему, страшней, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное…». Реакция Разумихина искренна: ему невозможно представить, что мысль может быть отстраненно безоценочна (в каждодневной жизни подавляющего большинства людей мысль всегда эмоциональна и оценочна). Реакция Порфирия внешне такая же, как у Разумихина, но это реакция с умыслом, о ней я скажу позже.

Между тем Раскольников-теоретик, разумеется, ничего не разрешает и ничего не запрещает, он отстраненно констатирует парадоксы истории:

«…ну, например, хоть законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступниками, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и, уж конечно, не останавливались перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь… Одним словом, я вывожу, что и все, не то что великие, но и чуть-чуть выходящие из колеи люди, то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны по природе своей, быть преступниками – более или менее, разумеется».