Россия и европейский романтический герой

Раскольников в этом месте опять оговаривается, что «это тысячу раз было напечатано и прочитано», но на этот раз он скромничает: так талантливо-иронично только он способен подать факты, которые описываются в книгах по истории, не производя такого неприятного впечатления. И понятно почему: историки пишут о прошлом, находясь в том настоящем, когда «новый закон» стал очередным «древним», и Магометы и Наполеоны утверждены беспрекословными героями, так что теперь царит новый статус-кво. Раскольников и это учитывает, говоря далее:

«масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет консервативное свое назначение, с тем, однако ж, что в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется… Первый разряд всегда – господин настоящего, второй разряд – господин будущего».

Парадокс Раскольникова замечателен тем, что в нескольких строчках он пересказывает смысл гегелевского понимания истории как эволюции развития человеческого общества на пути к некой цели, которую можно равным образом интерпретировать как идеалистически (конечное раскрытие замысла Абсолютного Духа), так и материалистически (устройство справедливого бесклассового общества). В этом весь Достоевский, ранний социализм которого по конечной цели не отличался от своеобразности его позднего христианства в смысле возможности устроить рай на земле. Русский радикал Раскольников целиком находится под влиянием Гегеля, неся в душе Гегелев эсхатологический оптимистический идеал, и он уверен, что этот идеал всечеловечен и, следовательно, приложим к истории России, – но уверен ли в этом Порфирий?

Как было сказано, Порфирий разыскал и прочитал статью Раскольникова за два месяца до совершения преступления. Порфирий в отличие от Разумихина умен и прекрасно понимает, что автор статьи не «разрешает убийство по совести», но отстраненно говорит о неизбежности кровопролития в ходе исторических общественных изменений. Гегель в своей философии тоже не отрицал кровопролитий и тоже мыслил отстраненно-объективно, не осуждая нравственно-субъективно наполеонов, исполняющих свой исторический долг. И это вовсе не означает, что в Гегеле жил потенциальный преступник. Но, понимая объективный смысл статьи, Порфирий при всем своем уме – или именно благодаря своему уму – не может относиться ни к статье, ни к ее автору тоже по-ученому, то есть объективно. И тут дело не только в том, что радикал европейского типа Раскольников пророчествует ему как представителю установленного порядка вещей в России неизбежность конца его положения как господина настоящего (что само по себе неприятно, даже страшно); наиболее невыносима для Порфирия мысль, что Раскольников пророчествует ему конец именно по-европейски, а Порфирий есть русский националист и он отрицает Европу для России.

Как я указывал выше, трактовка «Преступления и наказания» универсально принимается людьми различных, зачастую крайне противоположных мировоззрений как трагедия некоего человека вообще, посягнувшего своевольно, исходя из рациональных калькуляций, поднять руку на жизнь другого человека. Но Порфирий трактует роман совсем иначе и в своем национализме отрицает идею «человека вообще». «Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?» – говорит он Раскольникову при их первой встрече и затем при последней: «Да и чего вам в бегах?.. а вам прежде всего надо жизни и положения определенного, воздуху соответственного; ну а ваш ли там воздух?.. Без нас вам нельзя обойтись». Курсив последних слов – это выделение самого Достоевского, но даже если он выбрал бы каждый раз писать курсивом слова «у нас», «наш» и «ваш», все равно, благодаря его стилистике, никто не обратил бы должного внимания на то, что на самом деле говорит, что думает и чувствует идейный человек Порфирий. Иронист Достоевский, выбрав из всех персонажей Разумихина, поручает именно ему заметить странность состояния Порфирия: «– Да что вы оба, шутите, что ли? – вскричал наконец Разумихин. – Морочите вы друг друга иль нет? Сидят и один над другим подшучивают! Ты серьезно, Родя? – Раскольников молча поднял на него свое бледное и почти грустное лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом с этим тихим и грустным лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и невежливая язвительность Порфирия».