Россия и европейский романтический герой

Вот в чем причина раздраженности и невежливой язвительности Порфирия. Вот почему он так настойчиво старается указать Раскольникову, что тот хоть немного, а должен был полагать себя необыкновенным человеком, коль скоро писал свою статью. Мнение Порфирия: русский человек, Раскольников не способен оставаться в сфере отвлеченно объективного и обязательно должен привнести сюда личную субъективность (что значит в конце концов свою выгоду – пусть духовную, не материальную, все равно). Поединок Порфирия с Раскольниковым – это не поединок конкретного следователя с конкретным преступником, но спор одного теоретика с другим. В романе два идейных сюжета. На поверхности – нечего было Раскольникову убивать, коль он не Наполеон. На втором плане – нечего было Раскольникову соблазняться Гегелем, коль скоро он по-настоящему не способен на холодно-отвлеченное мышление.

«– Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает? – со страшной фамильярностию произнес вдруг Порфирий», – и это заявление звучит как выношенная и горькая мысль о современной России, о том, куда она идет – для одного только преступника тут было бы слишком много чести.

«Преступление и наказание» – это трагический роман, но это еще иронический роман, потому что его герой, единственный из всех героев способный совершить подвиг, совершает вместо того нелепое убийство и раздавлен им. В «Преступлении и наказании» Достоевский извлекает изнутри своего сознания и сталкивает между собой Порфирия – носителя национальной и государственной идеи с неразрывным компонентом, православной религией и Раскольникова – носителя западного идеала романтического героя, под предводительством которого униженные и оскорбленные должны были бы войти в Новый Иерусалим. Хотя Достоевский и декларировал в записных книжках активную идею, что Россия спасет Европу православием, в художественных своих произведениях, безо всяких деклараций, образами главных персонажей, то есть на чисто художественном уровне, он куда более тревожно и пессимистически проводил обратную идею: насколько велико и одновременно пагубно влияние европейских ценностей на русских образованных людей. Достоевский всегда подчеркивал, что в то время как европейские нации начинались с акта воли (пример Рима), Россия создавалась пассивно, в результате давления внешних враждебных сил. Разумеется, исторические идеи Достоевского не научны, а символичны, но в них есть зерно истины. Почему-то никто никогда не обращал внимания на то, что трагические герои Достоевского совершают акты своеволия, между тем как романтический европейский герой совершает акты воли, – все это находится в соответствии с пониманием Достоевским разницы между западной и русской ментальностями.

Глава третья. «Бесы»

Вот, пожалуй, самая ироническая и самая рисковая фраза во всем художественном творчестве Достоевского: «Наши медики по вскрытии трупа совершенно и настойчиво отвергли помешательство».

Это последняя фраза романа «Бесы», речь идет о самоубийце Ставрогине. В статье «Патология Николая Ставрогина» доктор Н. Богданов исчерпывающе перечисляет симптомы шубной шизофрении у героя Достоевского (лицо-маска, непонимание переносного смысла слов, изменение личности и проч.). Достоевский всю жизнь из-за падучей был под наблюдением врачей и сам воспринимал себя как не совсем здорового психически человека (иронический автопортрет в описании повествователя Горянчикова в «Записках из Мертвого дома»). Описывая поведение Ставрогина с такой клинической точностью, Достоевский не мог не знать от докторов, что шизофрения не оставляет никаких органических изменений в человеческом мозге и что никакие «наши медики» не могли бы и во сне составить такое заключение, тем более «совершенно и настойчиво» (то есть в лучшей «диалогической» манере писателя, как бы споря с какими-то фантомными оппонентами или самими собой). И все-таки он по какой-то причине, будто чертик его дернул, написал эту вызывающую и абсурдную фразу. Быть может, им владело то особенное ощущение риска, щекочущее чувство хождения по лезвию, которое он должен был испытывать, когда писал своего самого зловещего и самого двусмысленного псевдоромантического героя Ставрогина? Или тут другое, и фраза написана человеком, который, как молодой герой «Записок из подполья», знает, что он-то один, а они-то все, от безвыходности впадает в фантазию, в полный отрыв от реальности и в переносном смысле движется босой в Иерусалим?