Россия и европейский романтический герой

Если верно второе, то – как это всегда только у Достоевского – кажущаяся бессмысленной фраза какого-нибудь героя или самого автора на самом деле проливает свет не на скрытый смысл того, что происходит на поверхности романа, но на что-то более общее и более важное. Разумеется, это было уже у Пушкина, и гораздо ясней, в диалоге под совпадающим названием «Герой»: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман». Но если Пушкин не произносил эти слова в отчаянии? Если он был сверхчеловек, у которого хватает сил видеть тьму низких истин и не терять при этом разума, не садиться на иглу фантазий? Или же, другими словами: что с того, что Пушкин-поэт на своей одинокой царской вершине, отделенный световыми годами от мира людей, берет эту проблему как вневременную (метафизическую), в то время как метущийся Достоевский вовсе не способен мыслить отвлеченно-эпически и трепещет перед ней, как она являет ему себя в тревожном мареве временной (исторической) перспективы?

Я берусь рассмотреть значение «Бесов» и образа главного героя романа Ставрогина с этой точки зрения. Чтобы помочь себе, пойду сначала по вспомогательному пути и тут же напомню, что «Бесы» поначалу были задуманы как антилевый «памфлет» (выражение Достоевского), а вовсе не как роман с таинственным романтико-антиромантическим героем во главе. Если бы роман был закончен, как начат, «Бесы» без Ставрогина в качестве главного героя все равно остались бы «Бесами», которые в дальнейшем были объявлены пророческой книгой, глубоко раскрывшей психику революционеров-экстремистов, начавших появляться в России в последней четверти девятнадцатого века.

Да, «Бесы» твердо были названы пророческой книгой. Но тут загвоздка: пророческой на какие времена? И – на сколь долгие времена? Мы все, кто вырастал в советское время, были уверены, что на все будущие времена, потому что в нашем понимании гнилой, изнеженный и зажравшийся Запад никогда не сможет противостоять силе коммунистического тоталитаризма. Да и не только мы: Генри Киссинджер, например, этот типичный политик немецкой традиции, полагал меланхолически то же самое и изобретал политику сдерживания неизбежной победы коммунизма. Поэтому авторитет «Бесов» был для нас (в том числе и тех, кто не слишком любил Достоевского) бесспорен. И вдруг все кончилось, советская власть испарилась, и победу одержал тот самый Запад, который мы так презирали за его либеральную мягкость, считая его обреченным. Как было нам быть с пророчеством, которое мы полагали всеобщим (на все времена), а оно оказалось частным? То есть частные, конкретные пророчества тоже остаются в памяти человечества (пророчество Кассандры, например), но они совсем другое дело, от творчества Достоевского мы ожидали чего-то другого, какого-то слова о будущем вообще. И не в пророчествах даже дело, просто изображение частных, пусть самых уродливых, сторон жизни как-то не вяжется с поэтикой Достоевского, скорей это дело писателей типа Салтыкова-Щедрина.

Я ставлю Салтыкова-Щедрина рядом не для того, чтобы унизить его. Напротив, я полагаю, что Салтыков-Щедрин был более последователен в своей уничижительной критике царской России, без высоких иллюзий, в которые столь часто ударялся Достоевский. Но мое сопоставление имеет в виду другую, как будто формально отвлеченную, но на деле более существенную цель: выявить у этих двух писателей кардинальную разницу в подходе к материалу, именуемому с легкой руки Аристотеля поэтикой. Хотя Салтыкова-Щедрина трудно назвать реалистом, он тем не менее работает в границах поэтики Аристотеля, которая построена на принципе похожести (знакомости), а под похожестью Аристотель понимал не натуралистичность, но частную конкретность. Как бы ни был образ юмористически или сатирически преувеличен, коль скоро читателю понятен («знаком») конкретный (частный) объект этого преувеличения, поэтика Аристотеля оставалась в силе.