Россия и европейский романтический герой

Задача выполняется с полным успехом. Находясь под впечатлением непрерывных высмеивающих ремарок Хроникера, читатель не замечает, что на самом деле Степан Трофимович, единственный в романе, говорит не просто остроумно и парадоксально («настоящая правда всегда неправдоподобна… чтобы сделать правду правдоподобной, нужно непременно подмешать к ней лжи…»), он говорит резко и метко и повторяет мысли, которые мы всегда найдем высказанными Достоевским напрямую, то ли в «Дневнике писателя», то ли в записных книжках («…Базаров – это какое-то фиктивное лицо, не существующее вовсе… это какая-то неясная смесь Ноздрева с Байроном»). Вот Степан Трофимович говорит на празднике о листовках: «Господа, я разрешил всю тайну. Вся тайна их эффекта – в их глупости… “Не может быть, чтоб тут ничего больше не было”, – говорит себе всякий и ищет секрета, видит тайну, хочет прочесть между строчками – эффект достигнут! О, никогда еще глупость не получала торжественной награды, несмотря на то, что так часто ее заслуживала… Ибо, между прочим, глупость, как и высочайший гений, одинаково полезны в судьбах человечества». Степан Трофимович не просто замечательно говорит, он произносит парадокс совершенно в духе Достоевского. И что же? Немедленно из толпы (обратим внимание, уже не от Хроникера, а напрямую от автора романа) следует комментарий: «Каламбуры сороковых годов!». «Почему вдруг каламбуры сороковых годов?» – мог бы спросить читатель, однако, разумеется, читатель читает не для того, чтобы задавать критические вопросы, но чтобы реагировать на текст эмоционально, а эмоционально эта, по сути дела, совершенно нарочитая и искусственная ремарка наталкивает его на известный уже ему по рассказу Хроникера образ либерала сороковых годов, к которому нельзя относиться серьезно. Степан Трофимович о высоком и низком: «Произошло лишь одно: перемещение целей, замещение одной красоты другою! Все недоумение лишь в том, что прекрасней: Шекспир или сапоги, Рафаэль или петролей?.. Да знаете, знаете ли вы, что без англичанина еще можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут! Сама наука не простоит минуты без красоты…»

Вот как говорит Степан Трофимович, буквально повторяя то, что записывал много раз сам Достоевский напрямую, и вот какова непосредственная, немедленная реакция на его слова Хроникера: «Но пока он визжал без толку и без порядку, нарушался порядок в зале».

Что же здесь происходит? Повторю: «Грановский», этот как будто однозначный образ либерала-западника сороковых годов, написан по тому же принципу, по которому писались преступники-каторжане в «Записках из Мертвого дома». Высоко в небе, над головами карнавальной толпы плывет надутая резиновая фигура, искусно (то есть в высшей степени художественно) размалеванная под «Грановского», но внутри нее сидит другой человек. То есть не совсем другой, потому что в самом Достоевском сидел со всеми своими потрохами, со всей «шиллеровщиной» восторженный идеалист похлеще всех вместе взятых грановских, но в нем сидел еще человек, который так же глубоко умел видеть тьму низких истин и – охладевая – умел бездонно издеваться над этими фантазиями и над самим собой, как он это уже делал в «Записках из подполья».