Россия и европейский романтический герой

Когда я говорю «другие писатели», я имею в виду в первую очередь Льва Толстого, уникальность творчества которого состоит в его полной отдельности от европейской романтической литературы. Гегель говорил, что вся европейская литература романтична, потому что несет в себе обязательную рефлексию, но можно продолжить в том же направлении и сказать, что вся европейская литература романтична, потому что берет начало от момента, когда Европа взяла себе за бога вздернутого на кресте и оплеванного Иисуса. «Вздернутого» здесь ключевое слово: оставляя в стороне переносные смыслы, перед нами наглядная картина парадокса оборотности чисто физических понятий верха и низа – некто в агонии унижения смотрит на мир людей с высоты позорного креста. Так происходит изначальный обмен местами между Верхом и Низом, и религия становится «вздернутой», то есть экзальтированной, и мы все делаемся хоть чуть-чуть, а все же романтиками. Но Лев Толстой был настолько психически здоров, что совершенно исключал элемент экзальтации из своего варианта христианства и потому был вершинным представителем поэтики Аристотеля (и потому его как эпического писателя ставят рядом с дохристианским Гомером).

Но Достоевский – совсем другое дело, и никто не скажет, что он был психически вполне здоров. Разумеется, я не имею в виду, что Толстой представлял мир людей только газетной стороной мышления и потому его образы – это натуралистически частные образы (Тургенев, явно из зависти, обвинял его в этом). У Толстого, как и у Достоевского, как и у любого большого писателя, были общие, глубоко интересовавшие его идеи (христианский морализм, предпочтение человеческой пассивности активности и, как следствие, идея непротивления злу), но все-таки общие идеи Толстого не были идефиксом, как это называется в психиатрии, а идеи, владевшие Достоевским, были куда более навязчивыми. И вот в момент, когда рядом с образами революционеров-заговорщиков появляются образы Степана Трофимовича, Шатова и Кириллова, творческое мышление Достоевского спускается с газетного уровня на ступень глубже, и образы становятся двойными: сотворенными на поверхности (иллюзорно) согласно правилам материалистической поэтики Аристотеля, но несущими внутри себя персонажи-идеи, отвечающие правилам идеалистической поэтики Гегеля.

Какие же это идеи? Одна из постоянных «общих» идей, владевших Достоевским, была идея великой европейской культуры, уже создавшей законченные образцы красоты и истины (Мадонна Рафаэля, Шекспир, «Дон Кихот» Сервантеса); другая была та, что русский европеизированный человек несостоятелен, как несостоятелен русский «умный романтик», который и вам и нам, или Степан Трофимович, который говорит благородные слова и благодушно проигрывает в карты крепостных. Третья, самая фантастическая и самая желанная – что Россия, вернувшись к самобытности, каким-то образом «спасет» (то есть возродит) Европу, пытающуюся заменить Богочеловека Человекобогом. В этом смысле отказ образу Степана Трофимовича в серьезности достаточно последователен. То же самое с образом Кириллова. Для Достоевского тайна самоубийства – одна из самых неразгаданных и серьезных проблем человеческой жизни. И все-таки, несмотря на одержимость Кириллова парадоксальной идеей уничтожения себя материально во имя вечной жизни духа, этот персонаж с самого момента своего появления смешон неуклюжестью речи и даже такой деталью: исповедуя теорию всеобщего разрушения, он приехал в город строить мост. На это ему указывает Степан Трофимович, и Кириллов одобрительно смеется. Но еще более ставит под сомнение серьезность образа сцена его столь «некрасивого» самоубийства. Эта сцена, написанная с огромной силой, выявляет карикатурность противоречия между абстрактной идеей – «большой идеей», которой, согласно Достоевскому, должны жить люди, – и реальностью того, какая на самом деле малость есть человек.

И все-таки несостоятельность образов Степана Трофимовича и Кириллова не идет в сравнение с несостоятельностью образа Шатова. Степан Трофимович и Кириллов выражают собой ложные с точки зрения Достоевского идеи – но уж никак не Шатов, которому отдана самая заветная и самая дорогая идея писателя. Конечно, это понятно, что Достоевский не мог изобразить человека, нащупавшего путь к национальному обновлению, каким-то блестящим победителем, но все-таки он мог хотя бы дать ему свою собственную речь, процитировать свои многочисленные записи на эту тему в «Дневнике писателя» и записных книжках. Вместо того Шатов выкрикивает доведенные до примитивной бессмысленности утверждения о разных у разных народов понятиях о добре и зле и богах и является читателю окарикатуренным образом почвенника.