Россия на пороге Нового времени. (Очерки политической истории России первой трети XVI в.)

Гораздо труднее приходилось обеим сторонам, когда нужно было от деклараций переходить к рассмотрению конкретных условий мира. И русские, и литовские дипломаты начали торг с «запроса». Василий III заявил, что Сигизмунд «неправдою» держит «отчину» русских князей — Киев, Полоцк и Витебск. Пикантность этого заявления состояла в том, что справедливость русских требований фактически была признана по договору 1514 г. России с Империей, и, когда русские дипломаты сослались на этот договор, Гер-берштейну пришлось отводить их ссылку тем, что Шнит-ценпаумер заключил его «не по государя нашего велению»[702].

Со своей стороны литовские послы говорили о том, что им «из старины» принадлежит не только Смоленск, но и Новгород, Псков, Вязьма и Северщина. Разговор, словом, велся на столь различных языках, что о взаимопонимании не могло быть и речи. Прояснила, но не облегчила ситуацию позиция, занятая Герберштейном. С имперского представителя спала маска беспристрастного третейского судьи в споре. Он ясно высказался за передачу Смоленска Литве, подсластив эту пилюлю, преподнесенную своим русским друзьям, ссылкой на пример Максимилиана, отдавшего Верону ее гражданам. Но отказываться от старинного русского города, присоединенного с таким большим трудом, в Москве не собирались.

Не возражая в принципе от продолжения переговоров, но на более реалистичной основе, московские дипломаты решительно отклонили предложения Герберштейна. Имперскому представителю не оставалось больше ничего другого, как покинуть Москву. 22 ноября он вместе с московским послом дьяком В. С. Племянниковым отбыл к имперскому двору. Еще ранее (18 ноября) уехали из русской столицы литовские представители[703].

Итог первой миссии Герберштейна в Москву для него был безрезультатным. Русская же сторона добилась возобновления сношений с Империей, нарушенных после Венского конгресса. Москве стала ясна позиция Империи в русско-литовском споре, а Вена могла составить себе совершенно превратное представление о склонности Василия III к антитурецкому союзу.

В том же ноябре 1517 г. в Москву прибыл человек Василия Шемячича, сообщивший, что крымцы, приходившие на путивльские места, разбиты за рекой Сулой этим энергичным князем-воином. И как раз в это самое время на Руси неожиданно умер Абдул-Латиф, судьба которого в последние годы так волновала Москву, Крым и Казань[704]. Лаконичный характер летописной записи, стремление московского правительства доказать, что смерть бывшего казанского царя произошла «от бога», дают И. И. Смирнову основание полагать, что смерть Абдул-Латифа была насильственной[705].

Эта гипотеза находит подтверждение в рассказе Герберштейна.

Имперский посол сообщил, что некогда в Кашире был «независимый властелин». Его оболгали Василию III, сказав, что-де он составил заговор с целью убить великого князя. Подтверждением известия явился якобы тот факт, что «властелин Каширы» приехал на охоту к великому князю с оружием. Тогда он сразу же был схвачен и отправлен с «государственным секретарем» М. Ю. Захарьиным в Серпухов, где должен был «жить в заключении». Вот здесь-то его М. Ю. Захарьин и отравил, заставив выпить кубок с ядом «за благополучие своего государя»[706]. Речь, без всякого сомнения, идет об Абдул-Латифе, владевшем накануне смерти Каширой.

Смерть Абдул-Латифа, казалось, облегчила положение Василия III, ибо благодаря ей великий князь получил возможность использовать в качестве претендента на казанский престол своего ставленника Шигалея. Но она привела и к тяжелым последствиям. С трудом налаженные добрососедские отношения с Казанью снова грозили полным разрывом. У Мухаммед-Эмина и тех, кто стоял у него за спиной, развязывались руки для переговоров с Крымом о наследнике престола. Мухаммед-Гирей должен был также встретить в конечном счете известие о смерти Абдул-Латифа с явным неудовольствием.

В марте 1518 г. Москву снова посетил орденский посол Дитрих Шонберг[707]. Во время переговоров обе стороны многословно изъяснялись в любви и дружбе. Относительно же денежной помощи, которую орденский дипломат стремился выколотить из великокняжеской казны (для найма 1 тыс. пеших воинов), Василий III держался осторожно. Он согласился в конечном счете только на то, что пошлет своего дьяка Андрея Харламова во Псков, где «казна… готова», и при первом извещении о начале войны Ордена с Польшей обещанная сумма будет направлена в Крулевец (Кёнигсберг). Д. Шонберг также информировал московского государя о посольстве императора Максимилиана к гроссмейстеру Ордена. Убеждая Альбрехта в необходимости борьбы с турецким султаном, император писал, что польский король будет «отовсюду неверными отягчен, и недобро, что король прогонится, а царь всеа Руси велик учинится»[708]. Василий III еще раз мог убедиться в пропольской позиции императора Максимилиана.