Россия на Западе: странные сближения

Что принес 1861 год нашей стране? Конечно, отмену крепостного права. Но мало кто знает, что в том же году в Российской империи заканчивалось строительство Петербургско-Варшавской железной дороги. От основной магистрали отходила ветка, шедшая по территории современной Литвы к прусской границе и примыкавшая к немецким путям. Пограничной станцией на нашей стороне стало Вержболово, сегодня литовский Кибартай, а на стороне соседей – Эйдткунен, ныне поселок Чернышевское Калининградской области.

«Позевываю зевотой сладкой // совсем как в Эйдткунене // в ожидании пересадки». Так значительно позже, в 1923 году, напишет Маяковский. О какой пересадке речь? Все дело в том, что сквозного движения между Вержболово и его соседом не было: в России и Пруссии разная ширина железнодорожной колеи. Пассажирам волей-неволей приходилось делать остановку и переходить границу пешком, чтобы пересесть на немецкий поезд. Этим путем пять раз проследовал юный Владимир Набоков, ездивший с родителями во Францию на знаменитом поезде Норд-Экспресс, в роскошном вагоне, модель которого маленький Володя так любил рассматривать в витрине железнодорожного агентства в Петербурге.

«Можно было разглядеть в проймах ее окон голубую обивку диванчиков, красноватую шлифовку и тисненую кожу внутренних стенок, вделанные в них зеркала, тюльпанообразные лампочки… Широкие окна чередовались с более узкими, то одиночными, то парными. В некоторых отделениях уже были сделаны на ночь постели. Тогдашний величественный Норд-Экспресс (после Первой мировой войны он уже был не тот), состоявший исключительно из таких же международных вагонов, ходил только два раза в неделю и доставлял пассажиров из Петербурга в Париж; я сказал бы, прямо в Париж, если бы не нужно было – о, не пересаживаться, а быть переводимым – в совершенно такой же коричневый состав на русско-немецкой границе (Вержболово – Эйдткунен), где бокастую русскую колею заменял узкий европейский путь, а березовые дрова – уголь».

Дорога от одной приграничной станции к другой, этот короткий пешеходный путь из России в Европу, для нескольких поколений наших соотечественников превратился в нечто вроде переправки через Стикс, с той оговоркой, что здесь не требовалось участие Харона. Тогда, как, впрочем, и сегодня, разные русские по-разному трактовали происходящее: покидая Родину, одни полагали, что попадают в царство мертвых, другие – что возвращаются из него.

К первым принадлежал Федор Михайлович Достоевский, для которого Эйдткунен стал символом чужбины, если не «загнивающего Запада». «Как только все мы переваливаем за Эйдткунен, тотчас же становимся разительно похожи на тех маленьких несчастных собачек, которые бегают, потерявши своего хозяина», – писал он.

Александр Иванович Куприн, похоже, испытал оба ощущения: после революции одно сменилось другим. Во всяком случае, в очерке 1924 года он характеризовал это поселение как место, где начиналось пространство беспардонной клеветы на русские власти, чего, однако, ни он, ни его соотечественники раньше не понимали.

«…Всего больше плели мы друг другу на ухо – злой, вздорной, идиотской ерунды… о членах царствующего дома. Главным питательным источником в этом смысле были для нас те “запрещенные” книжки, на которые мы с такой жадностью накидывались, едва перевалив из Вержболово в Эйдткунен».

Для многих пограничная станция становилась местом долгожданной свободы и прогресса. Люди этого склада удостоились сатиры от Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина, который в очерке «За рубежом» писал:

«Натурально, я понимал, что около меня целый вагон кишит фрондерами, и только ожидал отвала из Эйдткунена, чтоб увидеть цветение этого фрондерства в самом его разгаре…»