Россия – наша любовь

После моего приезда в Москву мы уже вместе навестили Оксмана – не в общежитие, а в его первой московской квартире, где он наконец-то был вместе с женой Антониной Петровной, его верной спутницей жизни в радости и горе. Отныне мы будем постоянно гостить на улице Первая Черемушкинская, позже переименованной в Дмитрия Ульянова. Мы редко заставали его одного. Чаще всего были и другие гости. Оксман – как и Пухатек – обожал людей. И обожал их друг с другом знакомить и рекомендовать их, если они были не из Москвы. Когда Антонина Петровна чувствовала себя хуже, роль хозяйки брала на себя Лидия Опульская, полная, всегда улыбающаяся специалистка по Льву Толстому, одна из редакторов полного собрания сочинений Герцена, она была к нам очень добра и многократно оказывала нам помощь. Она была одной из любимиц Оксмана. Для нас было полной неожиданностью то, что она бросила своего мужа болгарина, а у нее уже были взрослые дети, ради Миши (Михаила Громова), талантливого историка литературы из провинции, прекрасного фотографа, который писал интересные работы о Чехове и профессионально изготавливал красивую мебель. Однако у него был сложный характер, привередливый, деспотичный, и мягкой Лидии Дмитриевне было с ним нелегко. Но это был ее выбор. Мы также бывали у них в Потаповском переулке, задаваясь вопросом о странной судьбе наших друзей из круга Оксмана. Действительно, это был круг энтузиастов с яркими взглядами. Со многими мы нашли общий язык и подружились на долгие годы. Именно у Юлиана Григорьевича мы познакомились с Натаном Эйдельманом и Андреем Гришуниным. Именно Оксман, услышав, что мы едем в Будапешт, дал нам адрес Нины Дубровской-Кирали и ее мужа Дьюла…

Оксман поддерживал каждую нашу инициативу, он был искренне рад, когда мы обращались к новой теме по истории и культуре России. Никто другой не умел так побуждать людей работать. Это нашло отражение в нашей обширной переписке. А ведь у него за плечами было десять лет тяжелейших лагерей, он узнал, что такое Колыма, был свидетелем многих смертей, включая его близких соратников. Он рассказывал о смерти Юрия Стеклова (его последними словами, как говорили, было: «Расскажите людям, как умирал Стеклов»)[143], об ужасной судьбе Осипа Мандельштама, умиравшем в пересыльном лагере под Владивостоком, о смерти на глазах Оксмана Дмитрия Святополка-Мирского, который в 1932 году вернулся из Лондона в Страну Советов, полный надежд… Меньше всего он рассказывал о себе. Мирского арестовали в 1937 году за «шпионаж» и приговорили к восьми годам исправительно-трудовых работ. Оксман встретился с ним на Колыме. «Он бесконечно скорбел, – рассказывал Оксман 27 декабря 1962 г. в письме к Глебу Струве, – по поводу своего перехода в новую веру и приезда в Россию, проклинал коммунизм, издевался над своими иллюзиями. Много говорил о своих планах по истории русской поэзии, и верил, что останется жить»[144]. Наша подруга Нина Дубровская-Кирай записывала эти беседы, мы не решались ни достать при нем карандаш, ни записывать свои впечатления после возвращения домой. Мы боялись вездесущих таможенников…

Мы знали, что ему спас жизнь врач, обожавший Пушкина, просматривая карту доходяги (в Освенциме узника в крайней степени физического истощения называли «мусульманином»), он узнал, что Оксман работал до ареста в Пушкинской комиссии и сделал все возможное, чтобы восстановить его силы. Затем ему помогли сидевшие с ним, устроив его на работу банщика (в бане было тепло!).

Так и стоит у нас перед глазами как сидит за своим заваленным бумагами письменным столом, как поднимает голову и с полуприкрытыми глазами решительно произносит: «Мерр-рр-за-а-вец!» (со звучным «р» и долго резонирующим «а»). Слово «подонок» уже так не звучало. Подобные слова касались многих заслуженных представителей научной номенклатуры, удостоенных профессорских званий и многочисленных наград. В письме[145] к дружившей с ним Раисе Резник, исследователю французской литературы, в особенности Бальзака, он с характерным для него безграничным презрением называл старую тетку революции, активистку Коминтерна Елену Стасову, полутрупом, а историка литературы Романа Самарина – Фаддеем Булгариным, известным сотрудником III отделения, так сказать группенфюрером, топтуном (от слова топтать – следить за кем-то; это отличное слово означало тайного агента. Нина Дубровская-Кирали рассказывала, что знала своего топтуна и даже раскланивалась с ним; ему удалось за несколько лет топтаний под их московским домом получить высокое звание майора или полковника).