Россия – наша любовь

Это еще бы ничего, но в своем отзыве я привел несколько глупейших формулировок дипломницы и сказал, что это так примитивно, что похоже больше на цитаты из трудов Максимова, чем на собственные мысли студентки. Бога ради не думайте, что я считаю свое выступление правильным. Оно глубоко бестактно, хотя и справедливо по существу. Но наказан я был за свое легкомыслие самым жестоким образом. Оказалось, что дипломница работала в самом близком контакте с самим Влад[иславом] Евген[ьевичем]. Копия работы (с фотографич[еской] карточкой не В. Е., а дипломантки) ушла в архив В. Е. в Ленинград. Старец разнежился до того, что потребовал прислать ему и копии отзывов рецензентов работы. Девица, по глупости и неопытности своей, послала ему тщательную копию и моей рецензии. Сами понимаете, что получилось! Кафедра рус[ской] литературы получила протест В. Е. Максимова. Сам он вызвал к себе Бухштаба и Рейсера и плакал в жилетки обоих, жалуясь на мою бестактность и несправедливость. Чувствую, что мне нужно покаяться, но в какой форме и как?

Но, ей Богу, мне очень стыдно – эти „пажеские шутки” не к лицу престарелого специалиста, – и умоляю Вас поэтому при случае сказать В. Е., что я бесконечно виноват перед ним и не знаю, чем загладить свой грех»[141].

Неудивительно, что имя Оксмана так часто появляется на страницах обоих томов дневника Корнея Чуковского. Они хорошо знали друг друга с ленинградских времен и возобновили дружбу после возвращения Юлиана Григорьевича из ссылки. Чуковский отмечает 3 августа 1956 года, что он прочитал стенограмму речи Оксмана от 18 июня того же года, произнесенную в Саратовском университете во время дискуссии о книге Василия Баскакова, которая была направлена против «невежества воинствующего, грубо претенциозного, выращенного в столичных инкубаторах, воспитанного годами безнаказанного конъюнктурного лганья и беспардонного глумленья над исторической истиной». И добавляет: «Речь потрясающая – и смелая, и великолепно написанная»[142]

Почти в то же время Юлиан Григорьевич регулярно писал нам письма. Они являются прекрасным дополнением к переписке с Чуковским, позволяют нам понять, каким он был для нас духовным наставником, как он умел интересоваться нашей работой, побуждать нас трудиться с неизмеримой похвалой, а во время бесед делал критические замечания и предлагал нам литературу к прочтению, систематически отправляя нам книги. Насколько ему было важно, чтобы мы также публиковались на русском языке, расширяя свою читательскую аудиторию. Он был доволен нашими рецензиями, потому что он видел, что таким образом мы поддерживаем тех, кто в этом нуждается, прежде всего, пробуждавшуюся к научной и литературной жизни провинцию, задавленную действиями должностных тупиц и контролем со стороны Москвы.

Прежде чем появились Сахаров и Солженицын, Искандер и Рассадин, Владимов и Войнович, и многих другие – поколения не только диссидентов разных возрастов и профессий, но и интеллектуалов с независимым мышлением – именно Юлиан Григорьевич Оксман был символом мужественного и стойкого характера. Именно благодаря ему мы поняли, что русские не являются, как часто у нас говорят, чтобы дать себе повод для незаслуженного чувства превосходства, народом рабов и угнетателей, послушные своей империи любой ценой. Марксизм не помешал ни ему, ни его единомышленникам мыслить независимо и защищать эту независимость. В вихре работы, в которую он включился, переоценив свое подорванное после Колымы здоровье и усталость от преподавания в Саратове, он вновь обрел творческую радость и покровительствовал тем, кого ценил и любил. И переживал из-за того, что постепенно у него забирали эту величайшую радость две силы: надзор аппарата, состоящий из неучей и мошенников, и неизбежно приближающаяся старость с ее физическими недугами.

У нас было большое желание воспользоваться обещанием Юлиана Григорьева привести нас к Корнелю Чуковскому, с которым он познакомился еще в 1917 году в редакции петроградской «Нивы». Стихи Чуковского для детей – «Тараканище» (несомненно, это произведение в связи с главным героем считалось издевательством над усатым Сталиным), «Мойдодыр» и «Доктор Айболит» в чудесном переводе Юлиана Тувима знали в Польше все дети. В любое время дня и ночи я могла прочесть наизусть: «Добрый доктор Айболит! Он под деревом сидит…» и так далее. Однако никому из нас никогда не пришло в голову, что их автора мучила самая изощренная критика в течение многих лет. «Сама» Надежда Крупская осудила его стихи для детей, и они долгое время не печатались… Однако встреча так и не состоялась.