Россия – наша любовь

Тем временем Юлиан Григорьевич, благодаря упомянутому ходатайству, приехал в Саратов. Вскоре, в 1947 году, он писал литературному историку Николаю Пиксанову: «Прошло десять лет, как мы с вами не видались. Много воды утекло за эти годы, много пришлось пережить и мне, и вам такого, что позволяет уже с большой высоты пересмотреть все прошлое, отмести все временное, случайное, оценить подлинное, отбросить поддельное. Не знаю, как вам, но мне иногда даже жутко приходится ощущать ту пустоту, которая образовалась вокруг нас за эти годы, гибель друзей, сверстников, учеников, уход из жизни всех старших товарищей, не говоря уже об учителях. Случайно, без всяких объективных оснований для этого, вынырнул из бездны, в которой неожиданно для себя оказался, и я. Вероятно, и вы не думали, что нам придется когда-нибудь встретиться. За 17 тысяч километров от Москвы (а радиус Земного шара, кажется, всего 15 тысяч), у самого Ледовитого океана, откуда ехать пришлось мне сейчас полтора месяца – на собаках, на оленях, лошадьми, машиной, пароходом через океан, пересекая Охотское и Японское море, а затем по Великому Сибирскому пути от Владивостока; в 60 градусные морозы, в вечную ночь, в забое, на лесоповале, словом, во всех условиях, я не переставал оставаться самим собою и, вероятно, только поэтому сохранился. А потерять себя – это значило бы и вычеркнуть себя из жизни».

Наблюдение за ходом мыслей переписывающихся друг с другом ученых, их идеями и полемическим обменом мнениями так же интересно, как и конструктивно. Они рецензируют работы друг друга – дружба не исключает суровых оценок, при этом высказываемых в рамках высокой культуры слова! Они также не жалеют друг для друга комплиментов, иногда очень трогательных: «Если Вы довольны, значит, действительно хорошо», – радуется Азадовский (31 января 1951 года); «Ну, Мусинька, если уж Юлиан похвалил, то, значит, действительно, неплохая работа!», – приводит слова мужа Лидия Азадовская в письме к Оксману.

Переписка Оксмана и Азадовского вносит огромный вклад в понимание ситуации, сложившейся в академцентрах СССР в послевоенные годы, когда можно было безнаказанно грабить не только умерших, но и оставшихся в живых ученых, которым заткнули рот. Жестокость всех видов аферистов и конъюнктурщиков раскрывается, прежде всего, в письмах Оксмана, который, в отличие от спокойного и уравновешенного Азадовского, обладает пылким и даже взрывным характером. Эти нравы, известные нам лишь по аутопсии, иногда принимали отвратительно гротескные формы. Например, в воспоминаниях Лидии Гинзбург читаем: «…В переполненном университетском зале Бердников кричал Жирмунскому: „А, вы говорите, что работали сорок лет. Назовите за сорок лет хоть одну вашу книгу, которую можно дать в руки студенту!”»[130]. А в зале Пушкинского дома доцент Игорь Лапицкий, главный «обвинитель» Азадовского в разгромной кампании 1949 года, – продолжает свой рассказ Лидия Гинзбург – «ученик Азадовского Лапицкий рассказывал собравшимся о том, как он (с кем-то еще) заглянули в портфель Азадовского (владелец портфеля вышел из комнаты) и обнаружили там книгу с надписью сосланному Оксману.

Азадовский, уже в предынфарктном состоянии, сидел дома. После собрания Лапицкий позвонил ему, справляясь о здоровье. Молчание. „Да что вы, – сказал Лапицкий, – Марк Константинович! Да неужели вы на меня сердитесь? Я ведь только марионетка, которую дергают за веревочку. А режиссеры другие. Бердников, например…”

Сам Смердяков мог бы тут поучиться смердяковщине»[131].