Россия – наша любовь

Саратовский университет вскоре разочаровывает его, хотя на его лекции собирались толпы студентов – молодежь слушала его, затаив дыхание. Дидактическая деятельность, однако, сильно обременяла Оксмана. Ведь каждое слово контролировалось, ему приходилось остерегаться. Кроме того, преподавание мучило его также физически. «Пять лет в Саратове были более суровой школой для духа, чем десять лет Колымы», – признавался он 25 декабря 1951 года в письме к своему другу, Марку Азадовскому, выдающемуся фольклористу, всегда о нем помнившему. 24 марта 1953 года он снова жалуется ему: «С трудом урвал часок для письма. Не потому, что времени нет, – время-то есть, а писать нет возможности! Я сейчас сверх всех прежних нагрузок читаю ист<орию> рус<ской> критики – от Ломоносова до Чернышевского. Никогда я такого курса не читал, никогда ни о чем подходящем по-настоящему не думал, а потому мне готовиться к этим лекциям зарез! Читаю 2 раза в неделю – и тем самым последние возможности быть самим собою хоть два дня в неделю – исчезли. А после каждой лекции, как правило, я лежу пластом, как паралитик. “Скучно на этом свете, господа!”»[127].

Особенно тяжело ему было в 1952–1953 гг. В письме к Аркадию Долинину от 23 июня 1953 года он сообщал: «Так тяжко, что попробовал уйти в Прибалтику или на восток, в один из новых академических центров. Однако меня в последний момент не отпустили. Саратовский обком специально рассматривал (а предварительно обследовал) мою работу – и признал ее «чрезвычайно плодотворной и полезной» для города и “во всесоюзном масштабе”. Университетские верхи оказались в глупом положении, а мне пришлось подчиниться решению областного начальства».

Занятия со студентами продолжали занимать время, которое Оксман предпочел бы посвятить науке: Белинскому, Пушкину, декабристам… Эти интересы разделял Марк Константинович Азадовский. Они могли бы даже стать соперниками, но их не разъединяет никакая неприязнь, наоборот – общие герои сблизили их, о чем свидетельствует их десятилетняя переписка из разных городов. Всевозможные юбилеи способствуют одновременному обращению к той или иной теме – это неиссякаемый источник: 1948 год – столетие со дня смерти Белинского; 1949 год – 200 лет со дня рождения Радищева и 150 лет со дня рождения Пушкина; 1950 год – 125-летие восстания декабристов…

За эти семь лет пребывания в Саратове, несмотря на огромную педагогическую нагрузку, Оксман подготовил несколько работ о Гоголе и Пушкине и, прежде всего, используя богатые ресурсы местной библиотеки, разработал первый вариант уникального информатора – календарь жизни Белинского в 30-х и 40-х годах. Обо всем этом он писал своему другу.

В 1998 году была опубликована переписка между Оксманом и Азадовским[128], подготовленная к печати Константином Марковичем[129], сыном Азадовского. Она свидетельствует о необыкновенных личностях двух ученых, которых объединяли общие интересы, эрудиция и этическая позиция.

Письма крайне выразительно говорят об обоих корреспондентах, намного лучше, чем мы можем сделать это сами. Они дополняются перепиской Оксмана с Корнеем Чуковским в 1949–1969 годах, опубликованной в 2002 году Андреем Гришуниным.

Азадовский, на семь лет младше Оксмана, познакомился с ним в 1914 году. Они сблизились в 1917–1918 годах, и с этого момента их приятельские отношения не прерывались, поддерживались в основном по почте, даже во время пребывания Оксмана на Колыме. (К сожалению, письма этого периода не сохранились).

Константин Маркович считает, что его отец, как и Оксман, и некоторые другие среди тех, кто пережил войну, сохранил лицо. Марк Азадовский и его семья чудом пережили блокаду Ленинграда, после эвакуации он вернулся в Ленинградский университет и в Пушкинский дом, где руководил исследованиями в области фольклора. Однако недолго. Когда казалось, что наступила стабилизация в профессиональной жизни, все неожиданно обрушилось: будучи «адептом» Александра Веселовского и по причине своего происхождения Азадовский в 1948–1949 годах подвергся жесткой критике и был признан «вредным космополитом», отстранен от педагогической и научной деятельности. Однако он не разделил, как ожидал, судьбу умершего в тюрьме Григория Гуковского. И теперь полностью посвятил себя изучению декабристского движения.