Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Конечно, историку-марксисту положено было от такой постановки вопроса содрогнуться. Противоречие в ней во­пиющее. Возможно ли в самом деле было в XVI веке дове­сти до конца борьбу с феодализмом, если, как мы только что слышали, даже опричник Полосин тем именно и оправ­дывал «экономическую неизбежность крепостничества», что «Россия XVI века строилась и могла строиться только на базе феодально-крепостнического производства»?³⁴

Но во-первых, для Сталина, который путал турок с тата­рами и начитанность которого в русской истории никогда не поднималась выше уровня младших классов грузин­ской духовной семинарии, такие тонкости были несущест­венны. Во-вторых, содрогнуться было некому: историки завороженно внимали новому кумиру. А в-третьих (и это самое главное), для Сталина довести до конца борьбу с феодализмом означало всего лишь дорезать «пять ос­тавшихся крупных феодальных семей». Ибо, недорезан­ные, погубили они все подвиги Грозного по «ограждению страны от проникновения иностранного влияния». Иначе говоря, причина катастрофы Смутного времени была в не­последовательности, в недостаточности террора. Дока­зать это — таково было первое, предварительное задание тов. И.В. Сталина советской историографии.

А теперь вернемся к нашим баранам. Новые свидетель­ства «объясняют террор критической эпохи 1567—1572, показывают, что опасности, окружавшие дело и личность Ивана Грозного, были еще страшнее, политическая атмо­сфера еще более насыщена изменой, чем это могло ка­заться по данным ранее известных враждебных москов­скому царю источников. Ивана Грозного не приходится обвинять в чрезмерной подозрительности; напротив, его ошибкой была, может быть, излишняя доверчивость, не­достаточное внимание к той опасности, которая грозила ему со стороны консервативной и реакционной оппозиции и которую он не только не преувеличивал, но и недооце­нивал... Ведь дело шло о крайне опасной для Московской державы измене. И в какой момент она угрожала разра­зиться? Среди трудностей войны, для которой правитель­ство напрягало все государственные средства, собирало все военные и финансовые резервы, требовало от населе­ния наибольшего патриотического одушевления. Те исто­рики нашего времени, которые в один голос с реакцион­ной оппозицией XVI века стали бы настаивать на беспред­метной ярости Ивана Грозного... должны были бы задуматься над тем, насколько антипатриотично и антиго­сударственно были в это время настроены высшие клас­сы... Замысел на жизнь царя ведь был теснейше связан с отдачей врагу не только вновь завоеванной территории, но и старых русских земель, дело шло о внутреннем под­рыве, об интервенции, о разделе великого государства!»³⁵

Это уже не Сталин. И даже не государственный обвини­тель на процессе боярской оппозиции «право-троцкист­ского блока». Это Роберт Юрьевич Виппер, предвосхи­щая аргумент о недорезанных семьях, упрекает Грозного в излишней доверчивости. Как видим, предварительное задание тов. И.В. Сталина было выполнено.

МИЛИТАРИСТСКАЯ АПОЛОГИЯ ОПРИЧНИНЫ

Но главным для вождя было все же не крепостничество и даже не террор. То были лишь средства. Цель, как и у Грозного, состояла в превращении страны в колонию военно-промышленного комплекса, в инструмент «перше­го государствования». Именно это — главное — и следо­вало надлежащим образом легитимизировать националь­ной традицией. При всем своем невежестве в русской ис­тории Сталин интуитивно выделил из множества русских царей своих подлинных предшественников. И они — ка­кое совпадение! — оказались теми же, чей подвиг, по мне­нию Ломоносова (в эпоху первого «историографического кошмара»), сделал возможным, «чтоб россов целый мир страшился». Теми же «двумя величайшими государствен­ными деятелями», которые, по мнению Кавелина (в эпоху второго «историографического кошмара»), «равно живо сознавали идею русской государственности».

И ценил их Сталин откровенно за одно и то же — за долгие, затянувшиеся на целые поколения войны. Главно­го палача опричнины Малюту Скуратова, этого средневе­кового Берию, он назвал — случайно ли? — «крупным русским военачальником, героически павшим в борьбе с Ливонией»³⁶. Петра ценил он за то, что царь «лихорадоч­но строил заводы и фабрики для снабжения армии и уси­ление обороны страны»³⁷.

Однако у Сталина было все же много других забот, кро­ме партизанских набегов на русскую историю. И потом, по­сле энтузиазма, с которым подведомственные ему истори­ки оправдали и «борьбу с изменой», и крепостничество, и террор, не было уже у него ни малейшего сомнения, что справятся они и с главным его заданием: с милитарист­ской апологией опричнины. Что ж, историки оправдали доверие вождя.