Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Два года спустя, в разгар Ливонской эпопеи, когда усилия Москвы по логике вещей должны были сосредоточиться на том, чтобы не допустить вмешательства Швеции на стороне ее врагов, Грозный вдруг насмерть разругался со шведским королем. И по той же точно причине: Густав возымел нечес­тивое желание именовать его в посольских грамотах братом. Мыслимо ли было такое стерпеть, если «нам цесарь римский брат и иные великие государи, а тебе тем братом называтися невозможно, потому что свейская земля тех государств чес­тью ниже»⁴⁹. Швеция, естественно, оскорбилась, вмешалась в войну на стороне антирусской коалиции и отняла у Москвы балтийское побережье, то самое, что пришлось впоследст­вии Петру отвоевывать большой кровью.

Но в послании шведу подразумевалось, по крайней мере, что существуют — и помимо цесаря римского — еще ка­кие-то «иные великие государи», которым позволено назы­вать нас братом. В спорах начала 1570-х становится ясно, что эти «иные великие» — фикция. Число возможных кан­дидатов в братья стремительно сокращается до двух: того же цесаря да турецкого султана, которые «во всех королев­ствах першие государи». Подобно мопассановскому Дю- руа, царь, как видим, рвется в высшее державное общест­во. Он уже «сносится братством» лишь «с першими госуда­рями», а с «иными великими» ему это неподобно.

В 1572 году, когда встал вопрос о кандидатуре на поль­ский престол царевича Федора, в послании царя полякам проскальзывает, однако, намек, что он не прочь бы вытолк­нуть из узкого круга «перших» уже и самого цесаря рим­ского: «Знаем, что цесарь и король французский присыла­ли к вам, но нам это не пример, потому что кроме нас да ту­рецкого султана ни в одном государстве нет государя, которого бы род царствовал непрерывно через двести лет; потому они и выпрашивают себе почести, а мы от государ­ства господари, начавши от Августа кесаря из начала веков, и всем людям это ведомо»⁵⁰. В ответ теперь уже и поляки присоединились к антирусской коалиции и отняли у Моск­вы сто ливонских городов, да еще и пять русских в придачу.

И в самом деле, коли уж на то пошло, что такое этот це­сарь римский, как не простая выборная должность, как не «урядник» собственных вассалов? На исходе 70-х султан турецкий остался единственным, как видим, кому дозволя­лось с нами брататься, да и то не безоговорочно, ибо уже в силу своего басурманства никак не мог быть он причас- тен к «началу веков», не говоря уже об Августе-кесаре.

А уж о прочей коронованной шпане, о польском Стефа­не Батории, совсем еще недавно жалком воеводе, об анг­лийской Елизавете, которая «как есть пошлая девица», о шведском Густаве, который, когда приезжали с товаром торговые люди, самолично, надев рукавицы, сало и воск «за простого человека опытом пытал», а туда же, в братья к нам набивается, обо всех этих «урядниках» — венгерских ли, молдавских или французских, что толковать, если мы и самому, коли угодно, Августу-кесарю не уступим? Я ни­чуть не преувеличиваю. Именно таким языком заговорили вдруг московские дипломаты в конце жизни Грозного, на пороге капитуляции: «Хотя бы и Рим старой и Рим новой, царствующий град Византия, начали прикладываться к го­сударю нашему, и государю свое государство московское как мочно под которое государство поступитися?»⁵¹

И чем больнее унижала его жизнь, чем бледнее стано­вилась в свете беспощадной реальности призрачная звез­да его величия, тем круче его заносило. И утверждал он уже перед смертью, что «Божиим милосердием никото­рое государство нам высоко не бывало»⁵². Происходила странная аберрация. Психологическая установка оказа­лась могущественнее действительности — и человек поте­рял способность ощущать политическую реальность. Вспомните, в родном Новгороде Грозный вел себя как чу­жеземный завоеватель, а чужеземных государей третиро­вал, как родных бояр: все рабы и рабы — и никого боль­ше, кроме рабов.

Так что же объясняет нам эта безумная эскалация при­тязаний царя, кроме того, что несомненно был он болен, как Сталин, профессиональной болезнью тиранов, полити­ческой паранойей, и совершенно очевидно готов был бес­трепетно принести ей в жертву судьбу своего народа? Я ду­маю, объясняет она нам две очень важные вещи. Прежде всего действительные причины внезапного и чреватого на­циональной катастрофой поворота Москвы «на Германы».