Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Покровского⁴⁵. Она становилось Войной с большой буквы, крестовым походом, священным подвигом, обретала чер­ты судьбоносного предприятия, национального, историче­ского, почти мистического значения. «Во второй половине 1560-х Россия решала сложные вопросы внешней полити­ки, — пишет Полосин. — Это было время, когда борьба за Литву, Украину и Белоруссию стала особенно острой. Это было время, когда решался вопрос о Ливонском королев­стве. Это было время, когда Ватикан перешел в наступле­ние. Из-за спины польского короля и архиепископа Риж­ского постоянно выглядывала фигура римского папы, за­крывшего Тридентский собор для того, чтоб энергичнее развернуть наступление католичества. Под угрозой были не только Латвия и Литва, под угрозой оказались Украина и Белоруссия... Грозный с полным к тому основанием счи­тал Ватикан своим основным врагом, и не без намека на папские ордена была организована опричнина»⁴⁶.

Где уж тут думать о татарской угрозе, как наивный Ка­рамзин, или о борьбе с каким-то «аристократическим пер­соналом», как Ключевский, или даже с «классом княжат», как полагал теперь уже безнадежно отсталый Платонов, когда собственной грудью защищала Москва в Ливонской войне Латвию и Литву, не говоря уже об Украине и Бело­руссии? Разворачивался всемирный католический заго­вор. Вся религиозная война в Европе, вся Контрреформа­ция направлена, выходит, была вовсе не против европей­ского протестантизма, а против России. И Москва каким-то образом оказалась единственной силой, способной ей противостоять.

Вот ведь что получается: пытаясь захватить Ливонию, царь Иван исполнял уже не только патриотический долг, но и своего рода великую религиозно-политическую мис­сию. Из тривиального средневекового гангстера, старав­шегося ухватить что плохо лежало, превращался он вдруг в благородного православного крестоносца, «в одного из крупнейших», по словам Виппера, «политических и воен­ных деятелей европейской истории XVI века»⁴⁷. Он спасал Восточную Европу от католического потопа, как в свое время спасла ее однажды Русь от потопа монгольского.

Только теперь начинают по-настоящему вырисовываться перед нами контуры главного задания тов. И.В. Сталина русской историографии или, говоря шире, социального заказа, пронизавшего самый дух сталинской эпохи.

ДУХ ЭПОХИ

Если бы понадобилось нам дополнительное доказатель­ство этой удивительной переклички двух опричнин, разде­ленных четырьмя столетиями, то вот оно перед нами. Авто­рам милитаристской апологии удалось то, что оказалось не­достижимым для всех их предшественников, о чем так и не догадались ни «государственники», ни «аграрники». Поло­син и Виппер точно уловили то, что казалось неулови­мым, — самый дух эпохи Грозного. И удалось это им лишь потому, что так глубоко и беззаветно прониклись они духом собственной эпохи. В этом главное, неотразимое, я думаю, доказательство интимного родства этих двух опричнин.

Если отвлечься на минуту от великолепной риторики Кавелина, вдохновившей поколения «государственни­ков», то, право же, немыслимо себе представить, чтоб Грозный всерьез руководился скучнейшей задачей пре­одоления «семейственной фазы» или родового строя в политическом развитии страны. Еще менее правдопо­добно, чтоб хоть сколько-нибудь его интересовали успехи помещика как «прогрессивного экономического типа» в борьбе против «реакционного боярства». Тем более что нет тому решительно никаких доказательств.

Но в том, что «першее государствование», т. е. на со­временном языке сверхдержавность, мировое первенство Москвы, действительно вдохновляло царя до сердечного трепета, едва ли может быть сомнение. И тому, что имен­но с этим его страшным вожделением связаны и борьба с «изменой», и террор, и тем более «поворот на Герма­ны», документальных свидетельств хоть отбавляй. При­глядимся же к ним.

«Заносчивость и капризы Грозного, — читаем у Виппе­ра, — стали отражаться в официальных нотах, посылав­шихся иностранным державам, как только он сам начал заправлять политикой. В дипломатической переписке с Данией появление Ивана IV во главе дел ознаменовалось поразительным случаем. Со времени Ивана III московские государи называли датского короля братом своим, и вдруг в 1558 г. Шуйский и бояре находят нужным упрек­нуть короля за то, что он именует «такого православного царя всея Руси, самодержца братом; и преж того такой ссылки не было»... Бояре заведомо говорят неправду; ко­нечно, в Москве ничего не запамятовали, ни в чем не сби­лись, а просто царь решил переменить тон с Данией и вес­ти себя с ней более высокомерно»⁴⁸. Между тем Дания бы­ла тогда великой державой, и Москва позарез нуждалась в ней в качестве союзницы. Проблема в другом: в свете то­го, что происходило дальше, эпизод, описанный Виппе­ром, нисколько не выглядит «поразительным».