Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Иван Г розный первым из московских князей (если не считать никогда не правившего царевича Димитрия) вен­чался на царство. Но для того, чтоб его действительно со­чли в Европе царем, т. е. равным по рангу императору-це­сарю, мало было так назваться. В официальной держав­ной иерархии он продолжал оставаться московским князем, даже не королем, не то что цесарем. Такие само­вольные скачки не дозволялись в ней никому. Они покупа­лись — и дорогой ценой. Только первостепенные и обще­признанные победы, всемирная слава могли дать на это право. Получался странный парадокс. Иван, если верить Випперу, был «великим царем величайшей империи ми­ра», он слышал это от своих воспитателей-иосифлян и придворной котерии. Но он не слышал этого от «иных великих государей». На том и развился у него своего рода королевский комплекс неполноценности. И как всякий комплекс, он требовал гиперкомпенсации. Ему уже мало было стать равным по рангу «иным великим государям» и самому даже императору-цесарю. В зачаточной, средне­вековой форме Грозный заявлял здесь претензию на ми­ровое первенство.

Но что мог он предпринять, чтоб не страдать от своего королевского комплекса? Петр заканчивал Северную вой­ну императором. Грозный назвался царем еще до Ливон­ской и даже до Казанской войны. Ему позарез нужна была своя Северная война. Не борьба с крымчаками, требовав­шая десятилетий, быть может, поколений незаметного кропотливого труда и подвигов, а немедленный сенсаци­онный разгром европейского государства. Покорение Ли­вонии ему нужно было, чтоб сочли его «першим госуда­рем». Вот почему наивными и надоедливыми должны были казаться ему доводы Правительства компромисса о необ­ходимости здравой национальной стратегии, об ударе на Крым как логическом завершении казанской кампании, об окончательном разгроме татарщины и освобождении христианских пленников. Его демоническое честолюбие, его личные цели были для него бесконечно важнее всех этих скучных сюжетов. Вернее, как всякий тиран, полагал он, что у государства просто не может быть иных целей, кроме его собственных. И, подчинив Москву этим целям, он бросил ее в «бездну истребления».

Во-вторых, объясняет нам эскалация политических вож­делений царя дух эпохи, которым он сумел заразить элиту страны и которую так чутко уловили авторы милитарист­ской апологии опричнины. Аргументы, которыми убеждал он Земский Собор 1566 года продолжать Ливонскую вой­ну, были, надо полагать, двойственными. С одной стороны, должны были они звучать так: «Хотите ли вы, чтобы наше отечество было побито и чтобы оно утратило свою неза­висимость?»⁵³ Но с другой стороны, следовало его аргу­ментам звучать мажорно. Например, так: «Мы делаем де­ло, которое в случае успеха перевернет весь мир»⁵⁴.

Я, конечно, цитировал сейчас не Грозного, а Сталина. Но альтернатива, которую рисовал современный тиран, ничуть не отличалась от той, какой представлялась она его предшественнику. Если попробовать свести ее к одной фразе, звучала бы она, наверное, так: мир ополчился про­тив нас — и если мы его не перевернем, он нас уничтожит. И третьего не дано.

Было в этой альтернативе что-то извращенное, ирраци­ональное, словно бы возникшее из адских глубин средне­вековья: чудовищная смесь мании преследования (они хо­тят нас «побить», хотят «лишить независимости») с мону­ментальной агрессивностью (на меньшее, чем «перевер­нуть мир», мы не согласимся). Та самая смесь, что застав­ляла Сталина утверждать одновременно, будто «история России состояла в том, что ее били», а с другой — призы­вать на русские знамена благословение победоносных ца­рей и их полководцев. Та самая, что заставляла Грозно­го — в момент, когда он был уверен, что окружен со всех сторон врагами, — неустанно, как мы только что видели, плодить себе все новых и новых врагов.