Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Противоречия здесь очевидны. Ни Сталин, ни Грозный, однако, не умели их примирить (если вообще замечали). Справедливости ради скажем, что им, собственно, и на­добности не было этого делать: историки-профессионалы усвоили их параноический подход к истории и работали в полном соответствии с ним. В применении к эпохе Гроз­ного должен он был звучать, допустим, так: если бы царь не напал на Ливонию, то Россия обязательно стала бы «до­бычей монголов или Польши»; в применении к эпохе Пет­ра: если бы Петр не напал на Прибалтику, Россия стала бы колонией Швеции. Это говорил уже не Сталин. Это говори­ли усвоившие дух эпохи профессионалы-историки. И если читатель думает, что я преувеличиваю, пусть откроет офи­циально утвержденный учебник Н. Рубинштейна «Русская историография» (предназначенный для студентов истори­ческих факультетов в 1940-е). Вот что он в нем прочтет: «Складывание многонационального централизованного государства в России XVI века было началом превращения царской России в тюрьму народов. Но если б этого не про­изошло, Россия стала бы добычей монголов или Польши... Политика Петра I ложилась тяжелым гнетом на крестьян, но спасла Россию от грозившей ей перспективы превраще­ния в колонию или полуколонию Швеции»⁵⁵.

Современному читателю все это может показаться фан­тастикой. Какие, к черту, монголы могли угрожать России в XVI веке? Кому не известно, что не шведы напали на Рос­сию при Петре, а Россия на шведов? Сталин мог позволить себе такие вольности — по невежеству, по политическому расчету, по обуревавшей его паранойе. Но как могли гово­рить такое историки-профессионалы? А между тем имен­но это они и делали. Поистине заговорила вдруг русская историография языком Ивана Грозного (пусть и с грузин­ским акцентом). Забыта была пылкая клятва Сергея Ми­хайловича Соловьева: «Не произнесет историк слова оп­равдания такому человеку». Человек этот был оправдан. Забыт был ужас Алексея Константиновича Толстого пе­ред тем, что «могло существовать общество, которое смо­трело на него без отвращения». Общество такое сущест­вовало. Как это могло случиться?

ГРЕХОПАДЕНИЕ

Я понимаю, что это вопрос в значительной мере интим­ный. Он касается не столько объяснения исторических об­стоятельств, сколько, я бы сказал, внезапного нравствен­ного расслабления, охватившего русскую историогра­фию, феномена, который в религиозной литературе, вероятно, назвали бы грехопадением. Конечно, то же са­мое случилось в 1930-е в Германии. Разница, однако, в том, что в послегитлеровские времена немцы свели сче­ты с историей, сделавшей возможным такое грехопаде­ние, а в России послесталинской раскаяние к историкам не пришло. Хрущевская «оттепель» напоминала плохую прополку: сорную траву выбросили, а корешки остались.

Поэтому в устах западного автора вопрос «как это мог­ло случиться?» подразумевал бы объективный анализ то­го, что произошло. То, что не произошло, он оставил бы за скобками. Я не могу позволить себе такую роскошь. Для меня это кусок жизни, а не только предмет изучения. Я чувствую себя бесконечно униженным из-за того, что случилось это с моей страной, с моим поколением. И для меня поэтому вопрос не только в том, чтобы описать про­шлое, но и в том, чтоб рассчитаться с ним. По этой причи­не все, что я могу предложить в этой главке читателю, бли­же к жанру исповеди, нежели исследования. Читатель, равнодушный к исторической рефлексии и склонный ду­мать, что наука есть наука, а прочее, как говорил Пастер­нак, литература, может спокойно эту главку пропустить.

Нельзя рассчитаться с грехопадением нации, не рассчи­тавшись с ним в самом себе. Ибо и во мне, как в любом че­ловеке, выросшем в России, две души живут в душе од­ной. И не просто живут, а борются насмерть. Точно так же, как борются в сознании нации две ее политические тради­ции, берущие, как мы видели, начало от самых ее корней. У каждой из них своя иерархия ценностей. Высшая цен­ность одной — Порядок (и соответственно низшая — ха­ос, анархия). Высшая ценность другой — Свобода (и соот­ветственно низшая — рабство).

Я ненавижу рабство, но и боюсь хаоса. Я испытываю соблазн поверить в «сильную власть», способную защи­тить униженных и оскорбленных, осушить все слезы и утолить все печали. И я стыжусь этого соблазна. Порою мне кажется, что свобода действительно порождает хаос (как казалось С.М. Соловьеву, видевшему главную язву русской жизни в «свободе перехода»). Иногда я думаю, что рабство порождает Порядок (как казалось И.И. По­лосину, оправдывавшему крепостничество). Я чувствую необходимость сказать это здесь и сейчас, ибо именно здесь, в Иваниане, и именно сейчас, когда Россия снова на перепутье, снова между Европой и Евразией, с тре­вожной ясностью обнажилась фундаментальная несо­вместимость обеих традиций. Наступило время послед­него выбора.