Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Иосифлянство было серьезным и грозным противни­ком. И именно поэтому идеи нестяжателей становились в глазах великого князя уже не только и не просто оправ­данием секуляризации, но и политической идеологией.

ПУТАНИЦА

Я не смею скрыть от читателя, что со своим взглядом на конфликт нестяжателей и иосифлян и на основополагаю­щую роль этого конфликта в русской политической исто­рии я был и, похоже, остаюсь в полном одиночестве. С за­падными моими коллегами все понятно: какая, в самом деле, могла быть серьезная идейная борьба в «монголь­ском», или «тоталитарном», или «вотчинном» государст­ве? Сложнее обстояло дело с отечественными экспертами. Категорически претендуя на приоритет — «советские ис­следователи первыми поставили вопрос о социальной ро­ли Нила и его последователей», — они так отчаянно себе противоречили, что запутались сами и, боюсь, привели своих читателей в совершенное смятение.

Вот лишь один пример. «Стоит только слегка распах­нуть монашеское одеяние любого из нестяжателей, — пи­сал академик В.А. Рыбаков, — как мы увидим под ним парчу боярского кафтана. Пытаясь отдалить нависающий призрак опричнины, боярин указывал путь к вотчинам «непогребенных мертвецов»²⁰. Что было дурного в попыт­ках предотвратить «нависающий призрак опричнины», т. е. национального разорения и террора, Рыбаков, прав­да, не объяснил. Тем не менее вторили ему авторы практи­чески всех общих курсов русской литературы и истории. В академической «Истории русской литературы» читаем: «Идеями Нила Сорского прикрывалась реакционная борьба крупновотчинного боярства... против одержавшей победу сильной великокняжеской власти». То же самое читаем и в «Очерках по истории СССР»: «За религиозной оболочкой учения Нила Сорского скрывалась внутриклас­совая борьба, направленная, в частности, против усилив­шейся княжеской власти»²¹.

Допустим. Но как же, спрашивается, тогда совместить эту непримиримую борьбу нестяжательства против вели­кого князя с тем общеизвестным фактом, что нестяжа­тельство было делом рук самого великого князя? Об этом ведь с полной определенностью сказано не только у Клю­чевского («за Нилом и его нестяжателями стоит сам Иван III, которому нужны были монастырские земли»), но даже и у советского специалиста Я.С. Лурье: «Выступ­ление Нила Сорского было... инсценировано Иваном III; Нил выступил в качестве своеобразного теоретика вели­кокняжеской политики в этом вопросе»²³.

Значит, решительно никакой нужды не было нескромно «распахивать монашеские одеяния» на кротких старцах, чтоб узнать истинное политическое значение их доктри­ны. Да, связь между идеями православного протестантиз­ма и боярскими интересами несомненна. Но ведь и сам ве­ликий князь, как мы видели, стоял на точно тех же позици­ях, что и его бояре. Загадочным образом на протяжении десятилетий не давался этот простой силлогизм совет­ским экспертам.

Еще больше запутались они, однако, в трактовке тог­дашних московских еретиков. Тот же Лурье, например, признавая, что «во главе этого еретического кружка стоял Федор Курицын», утверждал тем не менее двумя страни­цами ниже, что «русские ереси конца XV века были, как и западные городские ереси, одной из форм революцион­ной оппозиции феодализму»²³. Получается, что главным революционером был великий дьяк, фактический министр иностранных дел Ивана III Курицын. А поскольку, как го­ворится о нем в летописном документе, «того бо держав­ный во вся послушася», выходит, что не только великий дьяк, но и сам государь «возглавлял революционную оп­позицию феодализму». Так отчего бы не возглавить ему заодно и нестяжательско-боярскую «реакционную оппо­зицию» самому себе?

ПОДГОТОВКА К ШТУРМУ

Иван бродил вокруг идеи секуляризации давно, готовил ее без спешки, как все, что он делал. Не забудем, он дей­ствительно был пионером европейской Реформации. В его распоряжении не было исторических прецедентов. И скан­динавский, и германский, и английский опыт принадлежа­ли следующему поколению²⁴. В его время идея лишь со­зревала в умах европейских монархов, а к умам этим Иван III по многим причинам доступа не имел. Он пришел к этой идее самостоятельно. Он сам ее изобрел и завещал потомкам как жемчужину своего политического опыта.

В 1476—1478 гг. в ходе больших новгородских конфис­каций Иван III отнял у местного духовенства часть его зе­мель, «зане те волости испокон великих князей, а захвати­ли их [монастыри] сами». Опять, как видим, излюбленная ссылка на «старину». Тем не менее акция могла быть — и была — истолкована как политическая репрессия. Но вот 20 лет спустя читаем вдруг в летописи, что снова «поймал князь великой в Новегороде вотчины церковные и роздал их детям боярским в поместье... по благослове­нию Симона митрополита».