Россия: у истоков трагедии 1462-1584

А первая попытка реализовать статью 98 сделана была уже полвека спустя после публикации Судебника Васили­ем Шуйским 17 мая 1606 г. Как говорит В.О. Ключевский, «воцарение князя Василия составило эпоху в нашей поли­тической истории. Вступая на престол, он ограничил свою власть и условия этого ограничения официально изложил в разосланной по областям записи, на которой он целовал крест при воцарении»³⁹. Следующая попытка была сделана еще через четыре года 4 февраля 1610-го — в первой рус­ской конституции Михаила Салтыкова. Тот же Ключевский, как мы помним, думал, что «это целый основной закон конституционной монархии»⁴⁰. И тот же Чичерин вынужден был признать, что, будь этот документ реализован, «рус­ское государство приняло бы совершенно иной вид»⁴¹.

Еще одна попытка прорыва предпринята была Верхов­ным Тайным советом в «Кондициях» Дмитрия Голицына 23 января 1730 г. И наконец, статья эта была-таки «приве­дена в исполнение» — через 356 лет после ее принятия и через 300 лет после первой попытки ее реализации — 6 мая 1906 г. Увы, лишь для того, чтоб снова быть сокру­шенной в октябре 1917-го. Но и снова возродиться в мае 1989-го.

Так что же фантастического, спросим себя еще раз, в наших непрофессиональных на первый взгляд, допуще­ниях, если все планы и намерения реформаторов до­опричного столетия оказались-таки реализованы? Ведь означать это может лишь одно: повестка дня русской ис­тории оказалась запрограммированной теми реформато­рами на пятнадцать поколений вперед. Может быть, и на двадцать. То есть по крайней мере до середины XXI столе­тия будет Россия жить по планам реформаторов столетия XVI. Если это называется фантастикой, то я уж и не знаю, что назвать реализмом.

Спору нет, самодержавная революция Грозного и впрямь запутала дело до невозможности, превратив реализацию планов наших реформаторов поистине в крестный путь. Самодержавие искажало и мистифицировало их рефор­мы, разрушая европейскую комплексность, с какой они были задуманы в досамодержавное столетие. Оно пыта­лось использовать их в своих интересах, а когда это оказы­валось невозможным, снова их уничтожало. Дело растяну­лось на века, последняя точка не поставлена и поныне. Но может ли все это отменить простой факт, что даже оно, это вполне евразийское самодержавие, оказалось не в со­стоянии игнорировать европейские реформы XVI века? Выбросить их, как любили выражаться мои советские кол­леги, на свалку истории? Раньше или позже, в той или в другой форме, оно вынуждено было к ним возвращаться. Выгнанные через дверь, упорно влезали они в окно. Зна­чит, и впрямь имеем мы здесь дело не с чем-то эфемерным, а напротив, почвенным, традиционным. С такой, одним словом, цепкой «стариной», которую оказалось невоз­можно выкорчевать даже тотальным террором. Короче, как бы парадоксально это ни звучало, настоящими почвен­никами в России оказываются именно либералы.

Ни в коем случае не настаиваю я, что судьба страны сложилась бы в случае победы реформаторов безоблач­но. Вместо тех препятствий, которые мы сейчас мысленно с ее пути убираем, подстерегали бы ее, конечно, другие.

Бесспорно тут лишь одно. Если бы наработанному Моск­вой в течение досамодержавного столетия дано было ук­репиться, укорениться в почве народной жизни, войти в политическую культуру, в ментальность общества — ни­чем не отличалась бы сегодня Россия от стран, которые кто с уважением и завистью, а кто со злобной иронией на­зывает цивилизованными.

ВНАЧАЛЕ БЫЛА ЕВРОПА

Потому и необходим, потому и актуален сегодня по­дробный рассказ о досамодержавном столетии. Как виде­ли мы хоть на примере обсуждения «России против Рос­сии» осенью 2000 года, слишком уж многие из нас, битые и перебитые за последние десять лет, склоняются к тому, что не для нас она, европейская модель политического бытия. Не тот калибр, не та родословная, не то, если хоти­те, природное амплуа. Неважно, потому ли, что мы лучше Европы, как думают националисты, или потому, что хуже, как полагают разочарованные либералы, — в этой точке непримиримые мнения сходятся.

А значит, если додумать этот силлогизм до логического конца, можно сказать, что, допустим, террор Грозного (как, впрочем, и Сталина) был лишь мучительной, горячеч­ной реакцией отторжения несовместимых с нашей органи­кой элементов европейского устройства. Всех тех, что по неразумию или по злой воле пытались привить России ее самозванные реформаторы начиная с Ивана III. Бывает, в конце концов, что живой организм гибнет после пере­садки чуждых ему органов или тканей. Сказал же нечто очень похожее по поводу гражданской войны XX века Бердяев. Природные русские, полагал он, в смертельно опасном для страны катаклизме изгоняли в ней из тела России чуждую и искусственно навязанную ей Европу.