Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Дело в том, что упомянутая им «восточная деспотия» еще с XVI века была общепринятым для европейских мыс­лителей определением азиатской государственности (крупнейший ее знаток Карл Виттфогель называл деспо­тию «системой тотальной власти»)¹⁰. В противополож­ность ей политическим псевдонимом европейской госу­дарственности полагалась «абсолютная монархия» (или, как говорил Монтескье, «умеренное правление»). Только разобравшись в этой терминологической подоплеке тог­дашних споров, сможет читатель понять, почему вокруг противостояния «абсолютной монархии» и «восточной деспотии» ломалось тогда столько копий. И что, собствен­но, имел в виду известный американский историк Доналд Тредголд, когда предварял в 1964 г. сборник статей на эту тему таким вопросом: «Где место России в истории? Сле­дует ли ее рассматривать как одну из азиатских систем или как одно из европейских сообществ?»¹¹

Короче говоря, сводилось все в теоретических дискус­сиях тех лет к тому, что я называю биполярной моделью, т. е. к выбору между абсолютной монархией и восточной деспотией. Согласно этой модели, политическая система, не соответствовавшая параметрам абсолютизма, автома­тически зачислялась по ведомству азиатских «систем то­тальной власти».

Я говорю о дискуссиях 1960-х потому, что то была пора самых бурных, пусть большей частью, как мы еще увидим, и бесплодных теоретических обсуждений нашего предме­та. Никогда больше не было ничего подобного таким представительным спорам о природе и происхождении русской государственности. И поэтому, я думаю, нет нам, пожалуй, смысла очень уж подробно останавливаться на противоречиях в исторической мифологии Н. Борисова, хоть они и бьют в глаза. В самом деле, с одной стороны, слышали мы от него, что московская монархия основана была «на азиатских принципах» и было в ней «много от восточной деспотии», а с другой — о ее «историческом одиночестве». Но ведь вокруг тогдашней Москвы в мире было сколько угодно таких деспотий — и Золотая Орда, о которой он сам упоминает, и Крымское царство, и Ка­занское, и Оттоманская империя, и Персидская, и Китай­ская. Откуда же одиночество? Что тут скажешь, с биогра­фом первостроителю крупно не повезло. Куда интерес­нее, согласитесь, послушать, к какому из полюсов биполярной модели относили Россию действительно се­рьезные теоретики в СССР и на Западе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ОТСТУПЛЕНИЕ В ТЕОРИЮ

Глава 5

КРЕПОСТНАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ

Настолько жгучей казалась в ту пору эта философская загадка, что в разгадывание ее были, разумеется, втянуты и советские историки — несмотря даже на жесткую, чтоб не сказать крепостную зависимость от «истинной», как она себя величала, марксистско-ленинской науки.

Конечно же, им, обложенным со всех сторон, как флаж­ками, авторитетными высказываниями классиков — Марк­са, Энгельса, Ленина (до 1953-го тот же ранг имел и генера­лиссимус Сталин, впоследствии разжалованный в рядо­вые), — нелегко приходилось в таких теоретических спорах. Ну посмотрите. Маркс умер в 1883-м, Энгельс — в 1895-м, Ленин — в 1924-м. Никто из них профессиональ­ным историком не был, и «высказывания» их противоречи­ли друг другу порою отчаянно. Время, однако, было над ними не властно. Ни слова из того, что изрекли классики, пусть хоть в самые нежные годы отрочества, ревизии — под страхом тяжелых наказаний — не подлежало. На стра­же стояла целая армия полуграмотных охотников за ведь­мами, мало что знавших об истории, кроме этих священных «высказываний». И чем меньше они знали, тем были свире­пее.

В сталинские времена ревизионистов ожидали ГУЛаг или ссылка (вкус которых пришлось отведать даже таким крупным историкам, как Д.С. Лихачев или С.Ф. Плато­нов), в брежневские — всего лишь отстранение от ученых «привилегий». От доступа к архивам, например, или от возможности публиковать результаты своих исследова­ний. Согласитесь, однако, что для людей, чье призвание в том именно и состоит, чтоб исследовать, размышлять и писать, лишение этих «привилегий» могло порою быть равносильно гражданской казни.

Когда советские историки пытались реинтерпретиро- вать (не ревизовать, Боже сохрани, всего лишь реинтер- претировать!) высказывания классиков, выглядело это ес­ли не героическим, то, по крайней мере, мужественным и рискованным поступком. Всегда ведь могли найтись бдительные коллеги, кому и самая невинная реинтерпре- тация покажется ревизией.

В некотором смысле ситуация историков России была даже хуже той, в которой работали средневековые схола­сты. Ибо страдали они как от обилия священных высказы­ваний, так и от их дефицита. Но главным образом из-за то­го, что по большей части изречения классиков, хоть плачь, отношения к русской истории не имели.

«КАК БЕЗЗАКОННАЯ КОМЕТА...»