Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Читатель ведь тоже вправе спросить: если подавление собственного народа с помощью свирепых завоевателей называть «облагороживающим», то что же тогда назвать предательством и коллаборационизмом? Право, очень уж извращенным надо обладать умом, чтоб полагать благо­родным «закрепощение народа на службе государству», которое тоже, как беспристрастно сообщает нам другой евразийский историк, Георгий Вернадский, унаследовано было от завоевателей¹². В конце концов, разве не именно это порабощение народа государством и имел в виду, го­воря о «русском деспотизме», Виттфогель? Даже совет­ская историография была, как мы помним, куда в этом смысле щепетильнее.

С евразийцами, впрочем, все ясно. Просто в их научном арсенале отсутствует основная для Виттфогеля категория свободы. Та самая, что отличает современные представ­ления об истории от средневековых. Без этой фундамен­тальной категории не существует ни различия между аб­солютизмом и деспотизмом, ни понятия политического прогресса, ни вообще какого бы то ни было смысла в ис­тории. Ибо от чего к чему в этом случае прогрессировало бы человечество? Гегель сформулировал эту категорию еще полтора столетия назад, положив начало современ­ному представлению об истории. «Всемирная история есть прогресс в осознании свободы — прогресс, который мы должны познать в его необходимости»¹³.

Отказавшись от категории свободы, евразийство об­рекло себя на средневековое представление об истории.

ОСОБЕННОСТИ «РУССКОГО ДЕСПОТИЗМА»

Но Виттфогель-то жил и дышал гегелевской формулой. Как же случилось, что он оказался, пусть и не подозревая об этом, в компании евразийцев? Ведь не мог же он не видеть очевидного. А именно что наряду с воспетой евразийцами «татарщиной» в самой институциональной динамике пост­монгольской России было больше чем достаточно черт, роднивших ее как раз с абсолютными монархиями Европы.

Перед ним ведь была очень странная, поражавшая сво­ей загадочной двойственностью политическая структура. Историк, столь истово преданный «многолинейности об­щественного развития», должен был, казалось, обрадо­ваться еще одной «линии» как интригующей задаче, если не как интеллектуальному вызову. Увы, то же противоре­чие, что преследовало Виттфогеля в сфере методологии, не оставляет его и в сфере «теоретической истории». Он опять пренебрегает логикой собственной концепции. Опять пытается насильно втиснуть неподдающуюся поли­тическую структуру в заранее приготовленную для нее ни­шу. К чести его скажем, впрочем, что в 1963 году он, по крайней мере, заметил трудности, связанные с этой экстравагантной задачей.

Перечислим их в порядке, предложенном им самим. Прежде всего, монголы, которым положено было «зара­зить Россию китайским опытом», никогда ее, в отличие от Китая, не оккупировали, ею непосредственно не управля­ли, не жили на ее территории и не смешивались с местным населением. Это, естественно, делало сомнительной ту тотальность деспотического «заражения», которой тре­бовала его гипотеза. Скажем заранее, что Виттфогель по­пытался обойти эту трудность при помощи странной мета­форы «дистанционного контроля» (remote control).

Во-вторых, когда юное московское государство сбро­сило монгольское иго, начало оно строиться почему-то, как могли мы с читателем убедиться, по образцу европей­скому, а вовсе не монгольскому. Почти целое столетие по­надобилось, прежде чем стало оно приобретать черты, давшие Виттфогелю повод рассматривать его как деспо­тическое. Да и на протяжении многих поколений ига ниче­го подобного в России не наблюдалось. Эта парадоксаль­ная прореха во времени (которую тот же Георгий Вернад­ский обозначил метафорой «эффект отложенного действия») тоже ведь требует объяснения. Если в первом случае имели мы дело с «дистанционным управлением» в измерении пространственном, то здесь сталкиваемся мы с ним уже во временном измерении.

Третья особенность «русского деспотизма» заключа­лась в том, что, испытав влияние «европейской коммерче­ской и индустриальной революции», повел он себя просто скандально. То есть совсем не так, как надлежало вести себя всякому порядочному деспотизму, пусть даже в по­лумаргинальном статусе. А именно вступил он на стезю не только промышленной и коммерческой, но и институцио­нальной трансформации. Более того, сменил самую свою цивилизационную парадигму. Никакое другое деспотичес­кое государство, будь оно «маргинальным», как Монголь­ская империя, или «полумаргинальным», как Оттоман­ская, ничего подобного по какой-то причине не предпри­нимало. Почему?

Четвертая, наконец, особенность состояла в том, что, в отличие от деспотизма любого статуса, русское государ­ство не обладало абсолютным контролем ни над личнос­тью, ни — что еще для Виттфогеля важнее — над собст­венностью своих подданных. Попытавшись обрести такой контроль во второй половине XVI века, в последующих столетиях оно его безнадежно теряет.

Я говорил лишь о тех трудностях в классификации Рос­сии как деспотического государства, на которые обратил внимание сам Виттфогель. Посмотрим теперь, удастся ли ему их преодолеть.